Почему наши учёные ненавидят бизнес

«Секрет» публикует отрывок из книги профессора Лорена Грэхэма «Сможет ли Россия конкурировать?», которая вышла на русском в 2014 году.

Как можно объяснить «российскую» модель, когда впечатляющие технологические изобретения раз за разом наталкиваются на неспособность развить их в качестве инноваций? Мы наблюдали это в военной промышленности, когда Тула сначала в XVII, затем в начале XIX века была одним из крупнейших мировых центров по производству оружия; в железнодорожной промышленности, когда в 1847 году американские инженеры назвали Александровский завод в Санкт-Петербурге самым современным из тех, что они когда-либо видели; в энергетике, когда в 1870-е годы Лондон и Париж были ослеплены «русскими лампами», осветившими модные авеню; в авиации, где русские ещё до Первой мировой войны создали комфортабельный пассажирский самолёт; во время индустриализации, когда были построены крупнейшие в мире металлургические предприятия и гидроэлектростанции; в биологии, где в 1920-х — начале 1930-х годов русские были лидерами в «новом синтезе» эволюционной биологии и генетики; в полупроводниковой промышленности, в которой русские инженеры опередили в некоторых отношениях развитие мировой отрасли на целое поколение; в компьютерных технологиях, ведь Россия в числе первых создала одну из самых быстродействующих в мире ЭВМ; в лазерных технологиях, когда русские привлекли внимание мировой научной общественности своими исследованиями и получили за них Нобелевские премии; в космической отрасли, где русские первыми в мире вывели на околоземную орбиту искусственный спутник Земли и запустили человека в космос.

Во всех этих случаях высокий первоначальный потенциал идей не был реализован. Вместо этого мы раз за разом наблюдали то, что можно назвать не иначе как грандиозным провалом в попытках удержания ранее достигнутого преимущества. Как итог, современная Россия играет незначительную роль на международном рынке высоких технологий. И российские лидеры вновь вынуждены делать то, что делали их предшественники со времён Петра I: модернизировать свою промышленность.

Ни в одной другой стране мира подобная модель интеллектуального, творческого превосходства и вместе с тем технологической слабости не проявляется в такой мере, как в России. Это явление мирового значения, которое требует объяснения. Эта модель определяет судьбу России как государства, не только привыкшего к своей технологической отсталости, но и нашедшего оправдание для авторитарного стиля управления — от Петра I до Сталина и Путина. Неспособность России поддержать технологическое развитие — это не просто глава в мировой истории развития технологий. Это важный ключ к её политической и социальной эволюции, одна из причин, почему российские лидеры могут игнорировать демократию и призывать к насильственной модернизации через политическое принуждение, не отдавая отчёта в том, что, поступая так, они только усугубляют роковую модель.

Россия представляет собой наглядный пример общего принципа, по которому единожды внедрённая технология не распространяется автоматически, не становится неотъемлемой частью общего технологического развития. Чтобы поддерживать это развитие, требуется общество, способное оказать эту поддержку, стимулировать его, — общество, в котором инновация становится естественным процессом. Россия до настоящего времени мало в этом преуспела, и в итоге во втором десятилетии XXI века бывший и действующий президенты страны — Медведев и Путин — раз за разом призывают к технологической модернизации. Тот же призыв звучал из уст многих их предшественников: Горбачёва, Брежнева, Хрущёва, Сталина, Ленина, Александра II, Екатерины Великой, Петра I.

Каково место России во всемирной истории технологий? Провалы в технологическом развитии — это, конечно, явление, свойственное не только России. Вопросам технологических неудач на Западе посвящена обширная литература. В большей части она касается печально известных примеров технологий, которые изначально казались замечательными, но так и не добились признания. Среди них первые вычислительные аналитические машины Чарльза Бэббиджа (1847–1849), видеомагнитофон Betamax компании Sony (1975), видеокамера Polyvision компании Polaroid (1977), карманные персональные компьютеры Newton компании Apple (1993) или сигвеи компании Segway (2001). Для интересующихся более далёкой историей можно привести примеры «вертолёта» или «танка» (1480-е годы) Леонардо да Винчи. Бразильцы до сих пор часто утверждают, что первым авиатором был Альберто Сантос-Дюмон (начало 1900-х годов), а вовсе не братья Райт. Во всех этих случаях блестящие изобретательские идеи не воплотились в коммерческий успех.

Является ли модель России, в которой технологические достижения сменяются невозможностью их практической реализации, просто ещё одним примером феномена, с которым сталкиваются во всём мире? Нет. Неспособность России поддержать развитие технологий, которая с завидным постоянством длится уже больше трёх сотен лет, к сожалению, придаёт ей отдельный статус. Ни одна другая страна не может похвастаться таким продолжительным рекордом как в положительном, так и в негативном смыслах. Вместо традиционных объяснений технологических провалов, в основе которых лежат характеристики конкретных устройств, например «опережает своё время», «слишком дорогой», «отсутствует финансовая поддержка», «неудачный дизайн», «слабое продвижение», в случае с Россией стоит говорить о крупных социальных препятствиях на пути технологического успеха. Только этим можно объяснить провалы, имевшие место в течение столь долгого времени.

Вопрос отношения общества к коммерциализации научных идей

Одним из факторов, ограничивающих усилия России по развитию технологий, является отношение общества к коммерциализации научных идей. Он с трудом поддаётся анализу, его невозможно измерить в экономических категориях. В некотором смысле его можно назвать умозрительным. И всё же вполне вероятно, что он самый важный из всех. Вплоть до настоящего времени русским так и не удалось в полной мере воспринять современную концепцию, согласно которой получение прибыли от технологических инноваций — занятие почётное, приличное и достойное уважения.

«Мы воспринимаем учёного как человека, не имеющего корыстного интереса, который совершает свою работу на благо человечества. А предприниматель — это представитель буржуазии, который наживается на других» — Российский учёный о своём отношении к науке и технологиям (социологический опрос, 2010 год)

В XIX веке, затем в советскую эпоху и, наконец, сегодня бизнес зачастую воспринимается русскими как нечто постыдное. Особенно это касается людей интеллектуального труда, представителей интеллигенции, которые считали (и зачастую по-прежнему считают), что заниматься коммерцией ниже их достоинства. В недавние постсоветские годы коррупционные связи успешных бизнесменов, в первую очередь олигархов, только усилили недоверие к бизнесу и бизнесменам.

Необходимо признать, что многие россияне не хотят западной, либеральной, конкурентной, рыночной системы отношений. Зачастую они мечтают о том, чтобы идти собственным путём, преследуя «высшие цели». Единственный ныне здравствующий российский лауреат Нобелевской премии физик Жорес Алфёров говорил мне в декабре 2011 года, что считает распад Советского Союза «огромной политической, моральной и прежде всего экономической трагедией». Алфёров — сопредседатель Консультативного научного совета фонда «Сколково» — российского аналога Кремниевой долины. Президент Владимир Путин тоже назвал развал Советского Союза «величайшей геополитической трагедией ХХ века». Подобные взгляды препятствуют вступлению России в современную глобальную высокотехнологичную экономику.

За последние 50 лет я совершил более сотни поездок в Советский Союз и Россию, их продолжительность в общей сложности составляет несколько лет. Я беседовал с несколькими тысячами русских учёных, инженеров, студентов как в формате официальных интервью, так и неформально. Только в период 2005–2013 годов я посетил примерно 60 университетов и исследовательских институтов по всей стране: от Санкт-Петербурга и Москвы до Томска, Новосибирска, Красноярска и Владивостока. Как инженеру мне было интересно общаться с инженерами и учёными. Тот факт, что я в своё время учился в МГУ им. М. В. Ломоносова, помогал в организации этих встреч. Я постоянно сравнивал увиденное в России с тем, что наблюдал в своём родном Массачусетском технологическом институте, где был профессором.

Когда я спрашивал студентов инженерных специальностей в MIT об их профессиональных целях, то получал самые разные ответы, но с удивительной частотой один звучал один: «Я хотел бы создать собственную хайтек-компанию и добиться успеха. Если у меня не получится стать новым Биллом Гейтсом или Стивом Джобсом, то по крайней мере я хочу создать достаточно ценную компанию, которую за хорошие деньги можно будет продать одному из действующих крупных игроков на этом рынке. Затем постараюсь найти идею и запустить новый стартап».

Могу ответственно утверждать, что я ни разу не услышал подобного ответа от российских студентов. Они, как и работающие учёные и инженеры, просто не задумываются над этим, хотя сегодня в России предпринимаются огромные усилия, чтобы изменить отношение общества к этому вопросу.

Мне всегда хотелось получить некую объективную информацию, способную подтвердить или опровергнуть мою точку зрения, основанную на личных наблюдениях. Найти подобную информацию довольно сложно. Однако кое-что мне удалось раздобыть. В 2010 году Европейский университет в Санкт-Петербурге проводил опрос среди российских учёных и инженеров по поводу их отношения к своей работе. Параллельно университет участвовал в более масштабном социологическом исследовании по данной тематике, которое проводил Университет имени Отто фон Герике в Магдебурге. Несомненно, мне бы хотелось, чтобы было проведено больше интервью с учёными (их приняло участие в опросе всего несколько десятков), но всё же и то, что удалось получить, вполне отражает общий образ мыслей.

Один из респондентов ответил: «В сознании [русских] людей отсутствует модель успешного учёного-предпринимателя. Мы воспринимаем учёного как человека, не имеющего корыстного интереса, который делает свою работу на благо человечества. А предприниматель — это представитель буржуазии, который наживается на других». (Респонденту был 41 год, то есть в момент распада Советского Союза ему было 21.)

Из ответа другого респондента: «Мы должны говорить о нашей неспособности коммерциализировать собственные продукты. Это не беда Советского Союза, это беда русского менталитета в целом... К сожалению, вплоть до настоящего времени в обществе не сформировалось положительного отношения к коммерциализации научных идей».

Один российский учёный (обладатель более 50 международных патентов) признался: «Я знаю, что у меня нет коммерческой жилки! У меня есть идея, и моя цель — реализовать её. Когда мне удастся это сделать, когда я получу нужный результат, я опубликую научную работу или, может быть, запатентую свою идею. Что будет дальше — не моё дело. Попытки применить всё это в бизнесе требуют очень много такой работы, которая мне неинтересна. А в результате другие люди [в других странах] воруют наши идеи. Сейчас, например, несколько моих инноваций беззастенчиво используются компаниями в Китае и Израиле».

Другой молодой учёный ответил: «У нас нет культуры инноваций — нет опыта, нет традиций. Наши учёные продолжают оставаться советскими с точки зрения их отношения: для них бизнес — это что-то грязное. Наша научная культура практически не затронута предпринимательским духом».

Чем объяснить негативное отношение к коммерческим технологиям многих российских учёных? Ответ можно найти в необычном сочетании российских особенностей и устаревших идей, характерных для общеевропейской истории. Россия пострадала и от того и от другого: от старой общеевропейской болезни и от новой, присущей только ей.

В своё время в Европе с презрением относились к ремеслу торговца. Монархия, знать и церковь — все получали свой статус по праву наследования, а не добивались его или зарабатывали. Монархи правили государствами по божьей воле, а не благодаря личным способностям или достижениям; знать — из-за своего происхождения и роли защитников государя и государства. Церковь занималась духовными делами и давала религиозное обоснование существовавшего миропорядка. Этот порядок начал меняться в конце XVII века, сначала в Нидерландах, затем в Англии, Северной Америке, а потом уже и в остальных странах Западной Европы. В обществе укоренялась новая идея: можно быть уважаемым, даже заслуживающим восхищения гражданином и при этом получать прибыль от своего умения производить или продавать товары, предлагать услуги. В некоторой степени эта идея была связана с протестантизмом и зарождающимся капитализмом, но в некоторых странах она развивалась и без этих сопутствующих элементов.

В Россию эта идея пришла гораздо позднее, чем в большинство стран Западной Европы. До самого заката Российской империи значимость монархии, знати и церкви превышала значимость буржуазии. Престиж был связан с силой, социальный статус купцов и предпринимателей был невысоким. Протестантизм на территории православной России не имел распространения, а капитализм, пришедший сюда в конце XIX века в изрядно урезанном с точки зрения Запада виде, пришёлся не ко двору многим критикам: как тем, кто всё ещё был подвержен романтическим идеям крестьянского идеализма, так и тем, на кого оказали влияние марксистские идеи, пришедшие из Западной Европы. Если успешными бизнесменами или финансистами оказывались евреи, ещё одной причиной враждебного отношения становился антисемитизм. К концу XIX века в России сложилось небольшое эффективное научное сообщество, но большинство учёных занимались «чистой наукой» и были слабо связаны с практической деятельностью (за редкими исключениями, каким был, например, выдающийся химик Дмитрий Менделеев). Так сформировалась мощная российская математическая база (например, в области неевклидовой геометрии), а также базы в области теоретической физики и химии (но не в промышленности, основанной на этих областях знаний).

На образ мышления, превалировавший в России в последние десятилетия царского режима, наложился поток радикальных идей, крайне критичных в отношении капитализма, конкуренции и частной инициативы. Революционеры-марксисты, пришедшие к власти в России в 1917 году, были, безусловно, модернизаторами. Но основным двигателем модернизации они считали государство, систему государственного планирования, а не деятельность индивидуальных предпринимателей. Таким образом, концепция новатора, получающего деньги за реализацию своих идей, распространение которой в царской России уже отставало по сравнению с большей частью Европы, в советской России окончательно сдала свои позиции и стала почти аморальной. В Большой советской энциклопедии приводится определение «буржуазии» как «правящего класса в капиталистическом обществе, живущего за счёт эксплуатации труда наёмных рабочих». А предпринимателям необходимо нанимать рабочих. В 2006 году в новой российской энциклопедии прежнее определение заменила новая формулировка: «Буржуазия — это социальный класс, имеющий капитал». Тем не менее старое определение ещё широко используется, да и новое едва ли можно назвать позитивным в части оценки роли буржуазии.

Для российских учёных, работающих за счёт господдержки в государственных исследовательских институтах, в том числе и в институтах Академии наук РФ, советская идеология, осуждавшая частное предпринимательство, не так уж неприемлема. Она даёт им статус, в чём-то схожий с положением церкви в «добуржуазной» Европе: они жили в мире идей, и если их награда была обусловлена интеллектуальной деятельностью, то, как и в случае с церковью, она никак не была связана с практической реализацией этих идей.

Даже если некоторые учёные критически относились к политическому контролю, существовавшему в Советском Союзе, те из них, кто достиг высших должностей в своих исследовательских институтах, глубоко ценили особый статус, предоставленный им системой, включая доступ к магазинам спецобслуживания, больницам, санаториям, возможность выезда за границу. Особые привилегии, которыми пользовались ведущие учёные в Советском Союзе, независимо от их фактического вклада в экономику, помогают объяснить, почему, когда начался процесс распада Советского Союза, научная верхушка страны была в числе наиболее ярых защитников прежнего порядка. И сегодня некоторые пожилые учёные с ностальгией вспоминают о своём положении в советское время. Они не хотят оказаться в мире экономической конкуренции.

В последнее время в России наблюдаются некоторые признаки изменения отношения к коммерциализации технологий. В российских бизнес-школах, на экономических факультетах университетов, в правительственных речах всё больше говорится о «коммерциализации технологий»; появляются стартапы, бизнес-инкубаторы, научные и технические парки, «кластеры» для развития инноваций. Эта тенденция несколько слабее проявляется в научном сообществе, она пока не характерна для Российской академии наук, университетских факультетов точных наук. Но и там она постепенно начинает набирать обороты.

[...]

Слабым местом всех этих усилий является то, что они не предполагают социальных реформ, необходимых для обеспечения устойчивого технологического развития. Как подчёркивают в своей недавней книге Why Nations Fail («Почему одни нации богатые, а другие — бедные») Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон, инклюзивные политические и социальные институты — это мощные факторы, стимулирующие экономическое развитие. В России, где у власти стоит одна политическая партия, где ограничивается деятельность независимых негосударственных институтов, где заставляют замолчать тех, кто критикует политическую систему, где средства массовой информации находятся под контролем, развитие таких институтов — задача не из простых. Как отмечал Егор Гайдар, премьер-министр российского правительства во время президентства Б. Н. Ельцина: «Российская политическая элита хотела позаимствовать военные и производственные технологии, а не европейские институты, которые были основой достижений Западной Европы».

В завершение «поведенческой» главы я должен отметить, что несколько человек, читавших рукопись этой книги, спрашивали меня: «Почему ты используешь понятие "отношение", а не "культура"? Разве эта проблема не относится к числу культурологических?» Полагаю, я мог бы использовать и термин «культура». Но это понятие кажется мне несколько обобщённым, немного размытым (в широком понимании, как его используют в антропологии), чтобы передать то, с чем я постоянно сталкивался в беседах с русскими учёными: их критическим отношением к предпринимательской деятельности. Я хотел заострить внимание именно на этом, использовав термин «отношение», потому что именно отношение этих учёных привлекло моё внимание и поразило гораздо больше, чем характеристики русской культуры в целом. Я хотел сделать акцент именно на отношении к прикладной науке и технологиям (в противовес фундаментальной науке и абстрактным идеям). Хотя, конечно, я мог бы применить и термин «культура», если бы он был интерпретирован читательской аудиторией соответствующим образом.

Книга предоставлена издательством «МИФ».