Дети барона Унгерна: Как Монголия проиграла битву с ресурсным проклятием

«Секрет» начинает публиковать серию очерков о государствах, где реформы привели к появлению странных и любопытных форм капитализма, а также о самом ходе преобразований. Особое внимание мы уделяем опыту и драме лидеров, осуществлявших изменения, и роли предпринимателей в социальном прогрессе (или регрессе).

Для начала мы съездили в Монголию. Либеральные реформы 1990-х, давшие доступ бизнесу к разработке полезных ископаемых, обеспечили стране экономический подъём в нулевых. В 2011 году Монголия показала высочайший темп роста ВВП в мире — 17,3%. BusinessWeek, The Ecoist, The Guardian восхищались новым азиатским тигром. Но вскоре политики, вооружившись левой риторикой, растратили запас денег и законодательной дубиной разогнали иностранных инвесторов. Страну разъели коррупция, популизм и кумысный патриотизм, правда, шансы перезагрузить экономику ещё есть. «Секрет» выяснил, как Монголия боролась с ресурсным проклятием, почему у неё не получилось и сможет ли она взять реванш.

Когда большинство пьяных монголов разошлись, тоном, не терпящим возражений, меня приглашают к последнему громокипящему столику. Лидер, на вид лет 55, напоминает авторитета: бритый череп, подвёрнутые рукава белой рубахи, в манерах сквозит вызов. Ганболд Даваадорж с друзьями пьют виски стакан за стаканом и не принимают моих отказов — в таком ритме они выступают уже не один час. Внезапно Ганболд наклоняется к моему уху и интимно сообщает: «Я провернул то же, что Егор Гайдар, только на год раньше» — и затягивает романс «Выткался на озере алый свет зари».

Вечеринка в честь открытия монгольского филиала Buro 24/7 — сайта о моде под руководством Мирославы Думы — собрала всю элиту степной страны. С кем ни заговори — то замглавы Центробанка, то владелец сети заправок, то депутат Хурала. Ощущение, будто попал в клуб, где под Take Me Тo Church пляшут и фигачат селфи Шувалов, Рогозин и Набиуллина.

Жена Ганболда на идеальном русском вспоминает, как её учили варить борщ в московском общежитии, и переходит от прошлого к настоящему: «Вы, русские, не понимаете, как мы вас любим. Да вы вообще ничего не понимаете. Я смотрю ваше телевидение и схожу с ума: что вы с Украиной сделали? Зачем разжигаете?» Её перебивает муж: «Ну он-то здесь при чём? Он что, Путину завтра твоё послание передаст? Ты лучше Чемезову или Сечину это скажи, когда они в следующий раз приедут». С менеджерами российских госкомпаний тут неплохо знакомы.

Трезвый Ганболд мало отличается от себя пьяного — так же самоуверен, но ещё более словоохотлив и при удобном случае сравнивает родину с Россией (не в пользу последней). О начале 90-х он вспоминает как о славной битве, из которой вышел победителем и заслужил право пировать. Что же тогда случилось с Монголией?

Трёхмиллионный народ скотоводов со времён Чингисхана до индустриальной революции не испытывал национального подъёма. Да, враждовали с китайцами, да, с XIV века терпели их контроль и военное присутствие. Но в целом кочевникам история представлялась как степь: ровно, не дерзко. Богатые залежи меди, угля, золота и других ископаемых в их сознании существовали как что угодно, но не потенциальный источник богатства.

В 1921 году бывший белый офицер, барон Роман Унгерн взбаламутил монголов. Он выгнал из Урги (старое название Улан-Батора) китайскую армию и посадил на престол «живого Будду» Богдо-гэгэна. Опираясь на буддистскую мораль, Унгерн хотел завоевать Россию и Европу и вернуть им монархию — чтобы «люди жили в простоте и естественности, не отравленные бациллами цинизма, пошлости, буржуазности». Благодаря барону монголы вновь почувствовали себя в центре мира. Но мечты Унгерна не сбылись: местные жители быстро устали от кровавого террора его солдат и очень обрадовались, когда он отправился в военный поход на Россию. Больше они визионера не видели — красные поймали его и казнили.

Потянулись годы плодоносного союзничества Монголии с СССР. От Советов кочевники получали инженеров, станки, приборы, тракторы, технологии — и, конечно, деньги. В 1980-е помощь достигала $1,5 млрд в год, что составляло половину ВВП республики. Взамен в каждой юрте стремились к коммунизму. Дружбе, казалось, нет конца и края. Русский словарь пословиц и поговорок перевели на монгольский и проиллюстрировали — с целью объяснить кочевникам, что, например, выражение «носить воду в решете» не следует понимать буквально.

В 1991 году Россия прекратила помощь. Оплачивать расходы — например, закупку электроэнергии — стало нечем. В Монголии едва не погас свет и закончился бензин. Прилавки пустели. Зато из СССР вернулись студенты, своими глазами видевшие перестройку и гласность. Они и возглавили демократическую революцию.

Карьеры реформаторов в странах, поднимающихся с колен, устроены одинаково. После МГУ, где Ганболд учился с Гайдаром, он создал в университете Улан-Батора «Клуб молодых экономистов» и разработал программу перехода к свободному рынку. После первых парламентских выборов получил пост вице-премьера и возможность перейти от теории к практике.

Взяв за основу опыт Чили, Польши и Чехии, Ганболд предложил пакет реформ. «Я пытался устроить шоковую терапию, но не такую, как у вас, а настоящую, — отшучивается он. — Чтобы не было долго и мучительно», Ганболд планировал за два года увеличить долю частного сектора с 3% до 30%, начать торговать с Китаем и получить помощь МВФ. Но успел не всё.

Реформатора притормозили коммунисты, даже после революции доминировавшие в парламенте — Хурале. Они испугались и запели песню всех противников прогресса: давайте проводить изменения поэтапно, нельзя травмировать народ. Ганболд считает компромисс ошибкой. Народ вполне пережил бы ускорение.

Интриги в духе «Игры престолов» были любимой уловкой Ганболда. В элите малонаселённой страны все друг другу братья-сватья. Подсылая родственников-демократов к родственникам-коммунистам, вице-премьер продавливал дебюрократизацию, либерализацию цен, установление свободного курса валюты, выдачу загранпаспортов (под соусом либерализации внешней торговли) и ваучерную приватизацию. На первом этапе раздали 2 670 малых предприятий из сферы обслуживания и торговли — например, улан-баторский ЦУМ. На втором — 906 более крупных: отели, шахты, телекоммуникационную компанию. На третьем распустили колхозы и передали скот кочевникам.

В 1996 году Ганболд возглавил экономический комитет Хурала и приватизировал жилой фонд, присоединил Монголию к международным финансовым организациям, а также разработал закон о добыче полезных ископаемых. Последний создал режим максимального благоприятствования иностранным инвесторам, которых предстояло привлечь. Коммунисты устроили истерику против его принятия, но находились в меньшинстве и не смогли испортить проект. Ганболд уверяет: будь закон чуть строже, добывающие компании никогда бы не пришли и монгольское экономическое чудо не состоялось.

Прошло два года, и рыночникам стало казаться, что самое страшное позади. Люди уже не отвернутся от капитализма, а экономика и поддержка демократов будут только расти. Финансовые кризисы в России и Юго-Восточной Азии никого не пугали. Но 2 октября 1998 года всё изменилось: впервые в новейшей истории Монголии пролилась кровь.

Лихие нулевые

Поздний звонок в дверь не испугал Булган, жену Зорига Санджаасурена, — она привыкла, что к мужу постоянно заходят гости. Популярный политик никому не отказывал в разговорах и разъяснении позиций. На этом и сыграли убийцы. Они связали Булган, заперли её в ванной и спрятались. Как только Зориг пришёл, преступники набросились на него и 16 раз ударили ножом. Тот скончался на месте. Нападавшие забрали с собой немного денег, украшения и зачем-то бутылку соевого соуса.

Как и Ганболд, Зориг был одним из лидеров демократической революции. Его фотография с мегафоном в руке, на спинах товарищей среди толпы на площади Сухэ-Батора — как снимок Бориса Ельцина на танке, символ перемен. Усмирив граждан, готовых перерезать коммунистов, Зориг сам стал залогом бескровности революции. Спустя восемь лет его труп лежал на полу и вокруг него хлопотали криминалисты.

Преступление кое-что рассказало о менталитете монголов. Они горевали, сутки прощались с Зоригом на главной площади Улан-Батора: свечи, слёзы — но позволили замотать расследование. Убийство не раскрыто до сих пор.

Монголия переживала худшие дни. Кочевники разочаровались в революции и переходе к рынку. Многие потеряли работу, число бедных удвоилось. Коммунисты, демократы и президент как раз договорились насчёт нового премьер-министра — Зорига. Но номинировать его не успели, убийство состоялось за три дня до внесения кандидатуры.

Вместе с Зоригом монголы похоронили надежды, что демократия решит все их проблемы. «Он бы договорился с Россией», «Он бы договорился с Китаем», «Он бы победил коррупцию», «Он бы не отдал сверхприбыли инвесторам», «Он бы не прогнал инвесторов», — почти все собеседники мифологизируют Зорига, приписывая ему то, чего сами ждали от власти в конце 90-х. Зато скорбь дала стране политика, который до нынешнего времени играет роль голоса разума в монгольской тьме.

Сначала сестра Зорига, Оюн Санджаасурен, была далека от политики. Училась в России, потом работала геологом и жила в Лондоне. На следующий день после командировки в Киргизию, в два часа ночи, её разбудил звонок. «Зорига убили», — сказал голос в трубке. Оюн решила продолжить дело брата и стала активистом.

Я встречаюсь с ней в Фонде Зорига — двухэтажном, давно не реставрировавшемся здании рядом с той самой площадью. Офис напоминает районный дом культуры, но внутри всё не так уныло — здесь работает десяток молодых энтузиастов с макбуками. Они предлагают правительству антикоррупционные реформы и обеспечивают стипендиями талантливых монгольских школьников и студентов.

Оюн забегает в офис после нескольких утренних встреч и с порога раздаёт указания. Не переводя духу тут же зовёт меня на интервью. Записывает каждый вопрос, чтобы не отклоняться от темы. Часто делает паузы и прерывается, если понимает, что может сказать лишнее. Стиль — весёлая оранжевая юбка, айфон в сером чехле, чёрный жакет, в котором ей явно неуютно. Она несколько раз снимает его и потом надевает опять. Весь разговор крутит в руках бумажный стаканчик с кофе. Прекрасно зная русский, она предпочитает говорить на английском, опасаясь, что перепутает слова.

Оюн несёт на себе моральный авторитет Зорига и явно боится его растерять, поэтому крайне осторожна в высказываниях. Например, в убийстве брата она не обвиняет никого конкретного. Это могли быть и коммунисты, и демократы, и даже русская мафия, связанная с крупнейшим на тот момент в стране предприятием, добывающим медь, — монголо-российским «Эрдэнэт». Ровно в 13:20 она встаёт, благодарит за беседу и убегает на следующую встречу. За весь разговор два раза сдержанно улыбнётся. Остальные политики никуда не спешили и беспечно гоготали.

Избиратели уговорили Оюн баллотироваться в парламент по округу Зорига. Она победила и создала партию «Гражданская воля». Она не присоединилась ни к демократам, ни к коммунистам, так как боялась оказаться в одной упряжке с убийцами брата. К тому же она запомнила слова из последнего интервью Зорига: «Личные интересы политиков стали превалировать над национальными». Он противопоставлял себя элите — доигрывать эту роль пришлось Оюн.

Бывший геолог, похоже, сразу поняла, что уровень монгольских политиков крайне низок. Некоторые законы из начала 90-х были хороши тактически. Тот же закон о добыче ископаемых работал на страну лишь в период низких цен на сырьё. Налог не был привязан к биржевой цене сырья и вообще никак не учитывал её — поэтому, когда биржевые цены выросли, выяснилось, что «фикс» не всегда выгоден. Попытки Оюн донести эти нехитрые соображения до демократов провалились — они были слишком увлечены внутрипартийными разборками и в 2000 году с треском проиграли выборы.

Коммунисты забрали власть на восемь лет, в течение которых не продолжали реформы, но и не откатывали их назад. Это работало. Цены на сырьё росли, в Монголию шли иностранные инвесторы — канадская Cra Gold (первый крупный частный золотодобытчик), транснациональный гигант Rio Tinto через дочернюю компанию Ivanhoe Mines (медь на Ою-Толгое) и другие. К 2006 году частный сектор формировал 80% ВВП.

Именно тогда западные аналитики начали присматриваться к Монголии. Спустя три года Renaissance Capital назвал страну «волком» и агитировал инвесторов вкладываться в добывающую промышленность. Коллеги из BusinessWeek, конечно, заикнулись о голландской болезни, но в остальном нарисовали безмятежное полотно с разрастающимися офисами Сити и массой возможностей заработать в степи.

Все они недооценивали риск плохого политического менеджмента. Популисты во власти так и не научились грамотно распределять сырьевую ренту. Деньги не достигали кочевников и сельских жителей, их уровень жизни не повышался. В степи один за другим стали зажигаться бунты.

Стабильность или смерть

В 15 м под землёй Баттолорж, весь в чёрной крошке, устанавливает деревянную крепь. Вечером этот 50-летний мужчина выползет по скользкому склону на поверхность и раздавит с двумя коллегами-шахтёрами бутылку самогона. Так происходит каждый день четверть века подряд — и в жару, и в стужу.

Почти век назад здесь, на угольном месторождении Налайха, в 50 км от Улан-Батора, Унгерн разбил свой лагерь. Несколько месяцев он готовил нападение на Ургу и еженощно разводил костры на вершине священной горы Богд-Хан-Уул, чтобы создать впечатление массовости своей армии. Сейчас здесь выжженная земля, разрушенные здания, угольная крошка в воздухе — черным-черно. С распадом СССР советско-монгольское предприятие остановилось. Бывшие рабочие стали копать свои шахты, чтобы продавать уголь жителям юрт. Самодельных шахт здесь около 200, но в июле-августе работа стоит — уголь никому не нужен, копают две-три бригады.

Баттолорж не умеет ничего, кроме как добывать уголь. В удачный месяц его шахта приносит до $3 000, которые приходится делить минимум на троих. Раз в сезон в Налайху наведываются проверяющие. Угольщики закрывают шахты на два-три дня. Получить права на шахту? Десятки тысяч долларов. Ни у кого таких денег нет. Но и государство не имеет возможности нанять тысячи полицейских, чтобы ловили нелегалов.

Баттолорж не жалуется на судьбу, хотя понимает, что перспектив нет — он умрёт на месторождении. Ежегодно под обвалами в шахтах Налайхи погибают 15 человек. Зато, пока Баттолорж жив, он может кормить пятерых детей. Шахтёр боится только возвращения в Налайху крупных компаний, которые разгонят нелегалов эффективнее полицейских. Кстати, когда Rio Tinto начала добычу угля на месторождении Ою-Толгой в пустыне Гоби, Баттолорж пытался туда устроиться. Его не взяли из-за отсутствия образования и возраста.

За Налайхой начинается степь с редкими, в километре друг от друга, юртами. Мы останавливаемся у одной из них, и на шум мотора выглядывает женщина лет 40 в потрёпанном костюме-халате. Её зовут Хишыксурек, она была занята тем, что смотрела по большому и нестарому телевизору клип местной звезды. На полу юрты морщатся ковры, дымит буржуйка с трубой, прорезающей крышу. Печь топят коровьими лепёшками.

Хишыксурек угощает солёным молочным чаем (отвратительно) и хлебом. Она богата: у них с мужем 1000 голов скота. Четыре года назад они купили спутниковую тарелку, два года назад — солнечную панель. Хишыксурек всем довольна, но боится, что по их пастбищам проложат дорогу в Китай. «Так вы же сами говорили, что три раза в год переезжаете, — что мешает сделать это в очередной раз?», — удивляюсь я. Оказывается, кочевники мигрируют только по определённому периметру. Покидая очередное место, они знают, что вернутся на него через год.

Сосед Хишыксурек тоже паникует. Рассказывает, что покинул район Ою-Толгоя, в котором его род жил якобы со времён Чингисхана. Если верить 70-летнему номаду, из-за разработки крупнейшего месторождения меди закончилась вода, пастбища оскудели, начал гибнуть скот.

Таких, как эти двое, в Монголии больше с каждым годом. Лишившиеся скота семьи перемещают свои юрты на окраину Улан-Батора. За 20 лет население города выросло до 1,5 млн человек. Только в столице кочевники могут найти хоть какую-то работу — устраиваются строителями, кассирами и таксистами. На всех работы не хватает — многие спиваются. Вечерами в районах юрт лучше не показываться: пьяные злые монголы насилуют девушек, дерутся друг с другом и иностранцами (особенно не любят китайцев), кидают бутылки в проезжающие автомобили. Зимой Улан-Батор накрывает чёрный дым из угольных буржуек. Дышать тяжело, город превратился в один из самых экологически небезопасных в мире.

Кочевники искренне не понимали, почему раздел угольно-медно-золотого пирога должен ломать уклад их жизни. После падения Золотой Орды они пасли скот вне зависимости от погоды, причуд власти или геополитики. Буддисты никогда никого не трогали. Даже их обувь гутулы — и та с загнутыми вверх носами, чтобы не потревожить лишний раз землю.

Так вот, к 2007 году лицензии на проведение геологических работ покрывали половину страны. Правда, лишь 0,3% из них разрешали добычу, остальные — разведку. Но СМИ, наращивавшие аудиторию за счёт недовольных, кричали, что полстраны продано. Кочевники начали обстреливать машины сотрудников иностранных компаний, голодать на улицах Улан-Батора, выступать в парламенте с требованием прекратить колонизацию родины. Понемногу Монголия скатилась в ресурсный национализм.

Математика популистов была такова. Кочевники и иные негородские жители составляют 31% жителей Монголии. Городские — 23%. В сумме, конечно, не 86%, но большинство. При этом протесты ставили вопрос ребром: ограничивать ли в правах инвесторов, откатывать ли реформы назад или держаться либерального курса?

Оюн, которая предсказала эту развилку в конце 1990-х, должна была радоваться. Но теперь она превратилась из борца с иностранными компаниями в их защитника.

Левый поворот

Каждое утро «ниндзя» выходят на тропу войны. В камуфляже, высоких сапогах и с зелёным тазиком за спиной, будто из мультфильма про боевых черепашек, они бредут к ближайшей реке. За месяц они намывают золота приблизительно на $1000, но, в отличие от нелегальных шахтёров, не делят заработок на троих. В окрестностях Улан-Батора самая популярная долина добычи — Гатсуурт. В соседних магазинах и кафе намытый песок принимают вместо тугриков.

Из долины выходит редкая для Монголии 55-километровая дорога к Бороо — первому в Монголии месторождению золота в крепкой породе. Асфальт несколько лет назад проложила канадская компания Cra Gold. В 2004 году она сделала крупнейшую на тот момент инвестицию в монгольскую экономику, купив права на Бороо. До 2010 года добыча тамошнего золота увеличивала ВВП Монголии на 5–7% каждый год.

Чтобы показать такой результат, Cra пришлось выгнать с Бороо нелегальных добытчиков. Часть прибыли компания отдавала в ближайшие школы, библиотеки и медицинские центры. На работу, кроме топ-менеджерских позиций, брали только монголов. Глава Cra, канадский белорус Джон Казакофф, построил и подарил Улан-Батору роддом — первый в стране с 1980-х.

Поскольку запасы Бороо быстро исчерпывались, Cra начала подготовку к разработке другого месторождения — в долине Гатсуурт. Добычу планировали начать после 2010 года, пока под окнами офиса внушительная толпа не призвала компанию «убираться вон из Монголии». Бизнесменов обвинили в осквернении священных для монголов горы Ноён-Уул, могил народа хунну и загрязнении реки Гатсуурт.

Сейчас в офисе компании трудятся всего три человека. Руководство во главе с Казакоффым переместилось в Киргизию, где Cra разрабатывает золотое месторождение Кумтор. Остальных уволили или отправили в отпуск. Заместитель директора Сара Мунхбат доказывает, что претензии к компании выдуманы. Минеральный экспертный совет Монголии дважды изучал предполагаемый район добычи и не нашёл ничего, чему она могла бы угрожать. Гора Ноён-Уул — в 4,5 км от будущего карьера, могилы хунну — в 7,5 км.

Но противники добычи не слышат аргументов Cra. В 2009 году Хурал принял закон, название которого состоит из 23 слов, поэтому его именуют «законом с длинным названием». Он запретил добычу в руслах рек и в лесах. В долине Гатсуурт течёт одноимённая река, впадающая в Селенгу, которая, в свою очередь, впадает в Байкал. Проект заморозили.

У власти в тот момент снова оказались демократы, победившие на выборах 2008 года. Их новое поколение, не закалённое борьбой, побоялось переубеждать полстраны и выбрало популизм и отказ от прежних реформ. За короткий период они приняли ещё несколько отпугнувших инвесторов законов. Например, отозвали 106 лицензий на разработку, полученных якобы коррупционным путём, а также разделили месторождения на стратегические и обычные. В первых правительство автоматически получало долю от 34 до 51%. По словам Сары Мунхбат, чиновники не понимали, что, получая долю в бизнесе, государство обязывалось само искать деньги на разработку.

«К власти пришло слишком много кухарок», — ставит диагноз Ганболд. Типичный портрет монгольского политика можно писать с депутата Амарджаргала Ринчина, демократа. Он ненадолго стал премьером после убийства Зорига и считается претендентом на этот пост в будущем. Человек в строгом костюме и бейсболке вальяжно потягивает воду в Swiss — одной из лучших кофеен Улан-Батора. Рядом с ним сидит помощник, без слов подливающий воду, просящий счёт и протягивающий ручку, когда боссу нужно что-то записать.

«Мы действительно наделали ошибок, но у нас просто не было опыта вести переговоры, — рассуждает Амарджаргал. — Теперь мы будем постепенно заключать договора с инвесторами, подходить к каждому из них индивидуально. Никуда они от нас не денутся. Да и зачем нам вообще двухзначный экономический рост?»

В 90-е Амарджаргал был за реформы, в нулевые — за их откат, теперь — за умеренность. То, что половина избирателей до сих пор живёт с туалетом на улице и мытьём в общественной бане раз в неделю, его не беспокоит. Через пару дней, на вечеринке Buro 24/7, Амарджаргал попросит познакомить его с Мирославой Думой, и та выложит его счастливую физиономию в свой инстаграм. В подписи она ошибочно назовёт его премьер-министром.

Хотя откат реформ стартовал ещё в 2007 году, их инерция продолжалась долго. В 2011 году наводнение в Австралии ударило по местной угольной промышленности. Монголия заменила Австралию в лидерах добычи угля и показала рекордный 17-процентный рост ВВП. Но всё, что заработали на подъёме, пустили на выполнение предвыборного обещания дать каждому монголу по миллиону тугриков (около $500), чтобы никто не чувствовал себя обделённым.

Аналитик компании MidLincoln Research Ованес Оганисян, один из авторов того самого доклада Renaissance Capital, уверен, что это было типичное популистское решение. По его мнению, новой власти был нужен сиюминутный политический эффект, поэтому доходы от размещения облигаций пустили на соцрасходы. Оганисян убеждён, что Монголии не нужна такая стимуляция экономики: в стране много молодых людей, способных самостоятельно себя обеспечивать. Вместо популизма деньги надо было отправить на развитие инфраструктуры для сбыта добываемых полезных ископаемых и развитие предпринимательства. Однако для этого требовалась серьёзная политическая воля, которой у чиновников не нашлось. Это отчасти объясняет, почему в Монголии нет ярких бизнесменов (один из ярчайших — Сергей Опанасенко, о котором «Секрет» недавно писал).

По полтысячи долларов, конечно, не раздали, но социальные расходы действительно увеличили. Попытка купить лояльность избирателей раскрутила инфляцию. С 2011 года она держится на уровне 10–18%, съедая весь рост. Предвыборные обещания, содержащие указания конкретных сумм, с тех пор законодательно запретили.

Кроме анекдотов ресурсный национализм раскрутил и коррупцию. В Монголии она всегда была на высоком уровне, а теперь только усилилась. Владелец кашемировой фабрики Батооч обвинил в ней даже президента Цахиагийна Элбэгдоржа. По словам предпринимателя, в 2011 году руководитель банка «Голомт» предложил ему построить рядом с «Эрдэнэтом» завод по переработке низкосортной руды и возглавить его. Когда завод был построен, бизнесмена уволили. Причину он узнал чуть позже. По его словам, банк владел лишь половиной завода Achit Ikht, а вторая принадлежала Элбэгдоржу. Пострадавший заявляет, что президент поссорился с главой «Голомта» и назначил руководителем своего родственника: «Такое у нас сплошь и рядом».

Я позвонил в «Эрдэнэт». Директор по инвестициям Намхай Нямбу подтвердил, что между его компанией и Achit Ikht есть договорённость об использовании низкосортной руды, однако на тему того, кому принадлежит завод, он говорить отказался. На вопрос, действительно ли Эрдэнэцецег — родственник президента, Намхай заметил: «Монголия — маленькая страна».

Посмотри на Россию

Ещё пару лет назад паб Grand Khan Irish был оккупирован экспатами. Они потягивали ирландское пиво, ели бургеры из местной баранины и приставали к официанткам. Сегодня заведение свободно от западной заразы. Найти свободный столик не составляет труда. Да и за теми, что заняты, сидят явно не американцы с европейцами. Откат реформ и растущие аппетиты политиков прогнали инвесторов.

Придумать новую модель экономического роста Монголии не получилось. Была идея развивать технопарки, но не пошла — проект заморожен. Не создан и стабфонд, на чём настаивала Оюн. Брать деньги на самостоятельную разработку месторождений неоткуда. После 2011 года темпы роста ВВП только падали. В 2014 году он составил 7,4%, что для маленькой экономики с двухзначной инфляцией фактически и не рост. Прогнозы на 2015–2016 годы ещё хуже — 3–4%.

«Единственное, что радует, — это то, что мы исправляем ошибки», — вздыхает Оюн. Распугивающие инвесторов законы действительно меняют — в среднем через два-три года после принятия. Но инвесторы не возвращаются, потому что цены на уголь, медь и золото не спешат взмывать ввысь, риски никуда не делись, а инфраструктуры в Монголии так и не появилось. Единственный доступный рынок сбыта — Китай. Могла бы помочь новая железная дорога в Россию, но о ней страны не могут договориться уже несколько лет.

Власти признают проблемы, но верят в косметический ремонт. Я обсуждал его с экономическим советником президента Лакшми Бооджоо. По её словам, Монголию спасут несколько решений. Во-первых, больше женщин в Хурале. Традиционно у них лучше образование, потому что, пока мужчины весь день пасут скот, женщины имеют возможность учиться и читать. Во-вторых, увеличение полномочий премьер-министра, чтобы он не зависел во всём от парламента. В-третьих, реформа законодательства, так как оно представляет собой микс из законов разных стран. На всё это нужно время и профессионалы, которые взвалят ответственность на себя, но элитой правит апатия.

Что говорить о советнике президента, если даже Оюн, сестра культового героя Зорига, не хочет потрясений и отказывается выходить на первые роли. Официальная причина: из-за отсутствия больших денег и запутанной избирательной системы. На самом деле у неё отличная международная карьера (она президент Программы ООН по окружающей среде) и трое детей, один из которых с синдромом Дауна. Можно заняться малыми делами: например, Оюн была министром окружающей среды и зелёного развития и добилась, чтобы строительные проекты проходили экологическую оценку. А большую ответственность пускай берёт другой.

В этом смысле Оюн — с народом. Монголы оказались не готовы к демократии и мечтают о сильном лидере, который взял бы ответственность за страну. Точнее, снял бы её с самих монголов. Такой, например, как Унгерн, который, с одной стороны, был кровавым диктатором, а с другой — успел открыть в Урге военную школу и национальный банк и провести реформы здравоохранения и управления. Главное, чтобы вождь положил конец неравноправию и установил стабильность. Такому простят и узурпацию власти, и откат реформ, и предательство демократии.

Национальный характер монголов лучше всего заметен на автодорогах Улан-Батора. Никаких поворотников, никто никого не пропускает, а красный свет — для лохов. Этот характер ковался не в сражениях, а в степи. Там каждый несёт ответственность за себя и семью, а думать о посторонних некогда. Планировать будущее — тоже. Ты можешь делать что угодно, но зима всегда близко. Если она будет суровой, спасти скот по-любому не получится. Поэтому все успехи временны и обеспечить устойчивое развитие невозможно.

С такими установками трудно что-то менять, и Монголия не успевает за конкурентами. Соглашение по подземной разработке Ою-Толгоя с Rio Tinto подписали только через три года после начала переговоров. Правительство никак не могло решиться на этот шаг, пока не догадалось, как переложить ответственность за него на народ. Прошёл СМС-референдум. На каждый из 3,5 млн зарегистрированных в стране мобильных телефонов пришёл вопрос: «Поддерживаете ли вы соглашение с Rio Tinto о разработке подземной части месторождения Ою-Толгой или лучше провести радикальное сокращение бюджета?» 56% высказались за сделку. Голосовали с каждого десятого телефона.

Подземная разработка Ою-Толгоя существенно нарастит доходы Монголии, но вряд ли она снова станет одной из самых динамично растущих стран. Для этого должны появиться лидеры, способные на непопулярные решения.

«Если хочешь понять Монголию — узнай Россию», — изрекает скульптор Дэнзэн Барсболд. Мы сидим в его коттедже в центре Улан-Батора. Дед Барсболда — переводчик барона Унгерна и местный академик Сахаров, отец — палеонтолог, а сам Дэнзэн — известный интеллектуал. Он дружил с Зоригом, вёл передачи на радио «Свобода» и поставил в Улан-Баторе памятник The Beatles. Вряд ли в Монголии найдётся более интегрированный в западную культуру человек.

«У нас всё как у вас, — чеканит Дэнзэн. — Китайцы и коммунисты поубивали образованных людей. Остались одни кочевники с имперским духом. Держат иностранцев за богатеньких дебилов, которых можно обвести вокруг пальца, и поэтому постоянно проигрывают. Им нужно повышать культуру, но чиновники и телевидение только оболванивают людей, играя на низменных инстинктах. Понимают, что, если народ поумнеет, власть сразу сметут. К сожалению, ничего не изменится, если не будет революции. А её не будет, пока выбор в наших супермаркетах не сильно хуже, чем в парижских».

Фотография на обложке: Макс Авдеев / «Секрет Фирмы»