Где и почему в разные эпохи расцветал творческий гений

В издательстве «Альпина Паблишер» вышел перевод книги «География гениальности» финансового журналиста Эрика Вейнера, в которой он пытается просчитать вероятность появления чрезвычайно одарённых людей в том или ином социуме — древних Афинах, средневековой Флоренции или Вене на рубеже XIX и XX веков. Книга пытается ответить на вопрос: «Почему в некоторых местах в разные эпохи расцветал творческий гений и можем ли мы повторить это там, где проживаем сами?»

Афины

«Гений» во времена Древнего Рима означало нечто иное, чем в наши дни. Гением называли духа, который опекал каждого человека. Свой гений был у каждого человека и у каждого места. Города, посёлки, рыночные площади — у всех был свой дух-покровитель, genius loci («гений места»).

Симонтон [Дин Кит Саймонтон, профессор кафедры психологии в Университете штата Калифорния в Дэвисе] очень быстро подметил явление, ключевое для историометрии: число гениев меняется от места к месту и от эпохи к эпохе. Гении не разбросаны случайно (один в Сибири, другой в Боливии), а возникают группами. Где есть один гений, там есть и другие гении — вспомним хотя бы Афины середины V века до н. э. или Флоренцию начала XV века н. э. Те или иные места в те или иные времена порождают соцветия блестящих умов и ярких идей.

Мы знаем, что дело не в генетике. Золотые века возникают и заканчиваются намного быстрее, чем меняются генофонды. Афины дали больше блестящих умов — от Сократа до Аристотеля, — чем любое другое место планеты. Были места побольше (Сиракузы), или побогаче (Коринф), или посильнее (Спарта) — но вперёд вырвались Афины. Почему?

Аристотель сопоставляет греков с другой великой цивилизацией: «Египтяне достигали совершенства, как они его понимали, и останавливались. А греки всегда хотели большего и лучшего». Поиск совершенства был столь всепоглощающим, что греческие скульпторы уделяли задней стороне статуй не меньше внимания, чем передней. В облике Парфенона заметно и ещё кое-что: явное желание заткнуть за пояс другие города-государства.

Афиняне испытывали глубокое чувство родства со своим городом, которое нам даже трудно себе представить. Ближе всего к этому нынешнее понятие «гражданского долга», но оно предполагает обязанность, а не удовольствие. То, что чувствовали афиняне, правильнее было бы назвать гражданской радостью. В Древних Афинах ответ на вопрос «зачем» был ясен: для города.

Великие Афины, колыбель западной цивилизации, место рождения науки, философии и много чего ещё, были изрядной помойкой. И ладно бы шум — крики торговцев на площади, дребезжащие звуки лютни, — ещё и зловоние. Городок грязный, почва каменистая, вокруг враждебные соседи.

«Афиняне стали зрелыми, поскольку им бросали вызовы со всех сторон», — заметил Ницше. Как оказалось, идея, что гениям нужны тепличные условия, — одно из крупнейших заблуждений. Наоборот, рай противопоказан гениям. Он расслабляет и расхолаживает — творческий гений выковывается через поиск решений в трудных ситуациях.

Творчество возникает как ответ окружающей среде. Греческая живопись стала откликом на удивительный свет вокруг, — и греческий художник Аполлодор первым создал иллюзию глубины пространства; греческая архитектура была ответом на причудливый ландшафт; греческая философия сформировалась как реакция на тревожные и смутные времена.

Греки не думали: надо бы заняться творчеством. Они создавали произведения искусства, но не возводили их на пьедестал. Искусство играло столь важную роль в повседневной жизни, что воспринималось как данность. Оно было функциональным. Красота же просто прилагалась. Сейчас мы стараемся изолировать искусство от повседневного быта. Мол, искусство — это «нечто особенное». Поэтому оно находится вне досягаемости — в музеях и на выставках.

В Греции выдумывать новые технологии считалось делом «пустым и недостойным». К чему изобретать механизмы, экономящие время, если всю чёрную работу сделают рабы? Умельцы и изобретатели занимали низшую ступень социальной лестницы. Их имена никого не интересовали. Если бы специалист из Кремниевой долины попал в Древние Афины, его ожидала бы участь всех ремесленников: нищее жалованье, безвестность и насмешки за спиной. Человек не воин, не спортсмен, не мыслитель, а просто рабочий, который изготавливает вещи. Древнегреческий Стив Джобс умер бы жалким нищебродом.

В Древних Афинах не было профессиональных политиков, судей и даже жрецов. Все могли делать всё. Солдаты писали стихи. Поэты ходили на войну. Да, профессионализма не хватало. Но у греков такой дилетантский подход оправдал себя. К специализации они относились с подозрением: торжествовал гений простоты.

Афины были первой столицей всемирного размаха. Афиняне, выдающиеся корабелы и мореплаватели, путешествовали в Египет, Междуречье и другие дальние страны, привозя оттуда все мыслимые товары. А вместе с заморскими грузами сюда проникали идеи. Такое часто случается: идеи под шумок вплетаются в торговый обмен и лежат невостребованными, пока их не подметит наблюдательный глаз.

Заимствованные идеи были «афинизированы». Или, как без лишней скромности выразился Платон: «Что греки заимствуют у чужеземцев, они делают совершенным». Взять хотя бы керамику. Её знали ещё коринфяне. Но они не шли дальше стандартного животного фриза. Вазы выглядели неплохо, но однообразно и скучно. Афиняне сделали богаче цвета и добавили сюжеты из человеческой жизни: обнимающаяся пара, играющий ребёнок, чтение стихов на пиру… Или статуи: они существовали у египтян тысячелетиями ранее, но невыразительно-безжизненные. В руках афинян камень ожил — из него проступил человек.

Афиняне были более восприимчивы к чужеземным идеям и, судя по всему, более открыты. На пирах они читали не только местную поэзию, но и стихи поэтов из чужих краёв. Они включили в лексикон много иностранных слов, начали носить иностранную одежду и открыли двери не только для заморских товаров и идей, но и для самих чужеземцев: пусть ходят по городу — даже во время войны. Довольно рискованная политика — это признавал и сам Перикл: «Противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу». Спартанцы, напротив, отгородились стеной от внешнего мира — а ничто не убивает творческое начало быстрее, чем стена.

Почему именно Афины? Из всего, что я читал об этом странном и удивительном народе, мне больше всего запомнились слова Платона: «Здесь будет взращиваться то, что почтенно». Как просто и очевидно — и как глубоко! Мы получаем тех гениев, которых хотим и которых заслуживаем. А что было почтенно у афинян? Они чтили природу и ходьбу. Они не были гурманами, но воздавали должное вину, смешав его с водой. Может быть, несколько несерьёзно относились к личной гигиене, зато серьёзно — к гражданскому долгу. Любили искусство (хотя само это выражение не использовали). Жили просто и просто жили. Зачастую сама собой возникала красота — и в этих случаях они не оставались равнодушными к ней. Для них была важна конкуренция, но не ради личной славы. Они не боялись ни перемен, ни смерти. Точно и талантливо использовали слова. И видели свет.

Они жили в тревожные времена, но не прятались ни за стенами, подобно воинственным спартанцам, ни под тёплым одеялом благополучия и гурманства, подобно другим городам-государствам. Афиняне спокойно воспринимали неопределённость и трудности, сохраняя всяческую открытость, даже когда благоразумие могло бы склонить к иному. Именно открытость сделала Афины Афинами.

Ханчжоу

Время правления династии Сун с 969 по 1279 г. н. э. ознаменовалось великим расцветом, а столица династии, Ханчжоу, была самым богатым, самым людным и самым новаторским городом мира. В Европе царило Средневековье, европейцы выковыривали вшей из волос — а китайцы изобретали, писали, рисовали и в целом улучшали человеческую жизнь.

Китай давал фору Европе почти во всём — в достатке и санитарии, в образовании и грамотности. Китайцы придумали шёлк, фарфор и бумажные деньги. Вперёд шагнуло мореходство. Пока европейцы пользовались утлыми галерами с вёслами, китайцы уже плавали на огромных четырёхпалубных судах с водонепроницаемыми переборками. Такие суда имели до двенадцати парусов и могли вместить до пятисот человек. Китайцам же принадлежат некоторые из первых мореходных и астрономических карт. Этот период ознаменовался великим взлётом искусства: стихи и изображения тех времён заполнили многие музеи. Осваивалось искусство беседы.

Если бы в Древнем Китае существовали визитки, визитка одного из величайших китайских учёных Шэня Ко выглядела бы весьма впечатляюще. Математик и астроном, метеоролог и геолог, зоолог и ботаник, фармаколог и агроном, археолог и этнограф, картограф и энциклопедист, дипломат и инженер-гидравлик, изобретатель и министр финансов. И это лишь в рабочее время! А в свободные часы он писал стихи и музыку. Он первым выявил морское происхождение некоторых скал и останков. Первым составил топографическую карту. Первым описал осадочные отложения. Выдвинул (правильную) гипотезу о том, что климат постепенно меняется. Величайшим же его вкладом в науку стало наблюдение, что игла компаса указывает на север и юг не точно, а с лёгким отклонением. Этот феномен, и ныне важный для успешной навигации, называется магнитным склонением. Из европейцев его откроет Христофор Колумб 400 лет спустя.

Почему сейчас таких людей не сыщешь? Ответ напрашивается сам собой: несложно вообразить, что случилось бы, пожелай человек с его разносторонними талантами поступить в современный университет.

Сейчас поощряется ситуация, когда учёный выбирает себе узенькую нишу и не высовывается за её пределы. Однако это неизбежно ведёт к сужению его возможностей. Мы оплакиваем смерть человека Возрождения, не замечая в своей слепоте очевидный факт: мы же сами его убили — и продолжаем это делать в вузах и офисах по всей стране.

Афины и Ханчжоу… Эти очаги гениальности, которые отстоят друг от друга на полтора тысячелетия и на 8500 км, не имеют общих культурных и языковых корней, но чем глубже я копаю, тем больше вижу сходств. Обоим городам повезло с просвещёнными правителями: в Афинах был Перикл, в Китае — череда императоров-поэтов. Такое нечасто увидишь. Причём эти властители не были дилетантами — талант налицо: они писали стихи лучше, чем Гарри Трумэн играл на пианино, а Билл Клинтон — на саксофоне. А попутно управляли государством.

Подобно Афинам, Ханчжоу был торговым городом. На его изобильных рынках хватало товаров на любой вкус: слоновьи бивни из Индии и Африки, жемчуга, хрусталь, сандаловое дерево, камфара, гвоздика, кардамон. Как и Афины, Ханчжоу лежал на перекрёстке товаров и идей. В него стекались приезжие со всего Китая и окрестных стран.

В Ханчжоу царили «суматоха и столпотворение», пишет Герне, и мне сразу вспоминается толчея на афинской агоре. Здесь есть какая-то закономерность. Гениальность возникает там, где имеется неопределённость, а может, и хаос. Изучая золотые века, Дин Симонтон выяснил, что творческим расцветом ознаменовались именно места политически неспокойные, изобиловавшие интригами и неурядицами. По его словам, «похоже, конфликты в области политики подталкивают юные и развивающиеся умы к поиску более радикальных подходов». Китайское проклятие «Чтоб вам жить в интересные времена!» относится не только к политике, но и к творчеству.

Сегодня на способности китайцев к творчеству негативно сказывается образовательная система — особенно отупляюще сложные экзамены. Когда-то экзамены способствовали золотому веку, а сейчас они вносят свою лепту в инновационный разрыв. Они не просто в тягость студентам — они убивают творческое начало.

Современные исследователи, изучающие гений, считают, что ожидание награды или оценки, даже позитивной, пагубно сказывается на творчестве. «Люди проявляют максимум творческих способностей, когда ими движут преимущественно интерес, удовольствие, радость и вызов со стороны работы как таковой, а не давление внешних обстоятельств». Многие школы и корпорации ненароком гасят творчество, повышая роль наград и оценок.

«Хочешь не хочешь — а всё это требовалось вызубрить. Такое принуждение мне настолько претило, что после последнего экзамена я целый год не мог думать о научных проблемах». Эти слова принадлежат не Джеку Ма [основателю интернет-компании Alibaba] и не несчастному китайскому студенту, а Альберту Эйнштейну: ему пришлось вытерпеть подобные экзамены в Германии. Заметим, что именно претило Эйнштейну: не материал и даже не сами экзамены, а насилие. Самые приятные вещи становятся в тягость, если делать их из-под палки. А нынешние китайские школы очень даже используют «палку».

По словам Джека Ма, для сегодняшнего отставания китайцев есть ещё одна, более тонкая причина: — Китай утратил свою культуру, свою религию. Будущее китайскому творческому гению может обеспечить лишь возрождение такой вечной философии и культуры. В противном случае «остаётся лишь подражание. Мы копируем, перенимаем знания и снова копируем. Но так долго не протянешь». И всё же, по его мнению, надежда есть. Она, среди прочего, кроется в Интернете. Джек убеждён, что Китай обретёт новую связь с прошлым через современный Интернет — технологию, которая поможет преодолеть отупляющее влияние школ и государственной пропаганды.

Вена

Золотой век Вены длился дольше остальных и оказался глубже. По сути, это были два разных золотых века. Музыкальный расцвет конца XVIII — начала XIX века дал нам Бетховена и Гайдна, Шуберта и вундеркинда Моцарта. Затем, столетием позже, гораздо более широкий поток гения затронул все мыслимые сферы — науку, психологию, искусство, литературу, архитектуру, философию и снова музыку. Второй золотой век Вены олицетворяет Фрейд с его эклектическими интересами и кушеткой психоаналитика; первый — Моцарт с его предельной точностью и скрытой лестью.

Из сонного Зальцбурга Моцарт приехал в 1781 году в Вену окрылённым. Ему исполнилось всего 25 лет — но он был в расцвете творческих сил. Как и Вена. Трудно было бы угадать с эпохой лучше. На трон воссел новый император, Иосиф II, который не желал, чтобы Вена уступала в культурном плане Лондону и Парижу, и был готов тратить деньги ради поставленной цели. При этом он не был лишь спонсором: он любил и ценил музыку и даже сам играл на скрипке, упражняясь по часу в день. В этом смысле он напоминал поэтов-императоров старого Ханчжоу и Лоренцо Великолепного: подавал личный пример.

У нового императора и молодого композитора было много общего. Оба пытались выбраться из-под влияния сильного, доминирующего родителя, и обоим на свой лад это удалось. Иосиф II мало напоминал свою мать Марию-Терезию — особу высокомерную и антисемитку до мозга костей: в тех редких случаях, когда она встречалась с евреями, она устанавливала перегородку, чтобы не глядеть на них. Напротив, Иосиф II видел в себе «народного императора». «Я не священная реликвия», — окоротил он подданного, попытавшегося поцеловать ему руку.

Моцарт любил Вену. Любил её и за музыкальность, и за терпимость, и за безграничный горизонт возможностей. А больше всего, мне кажется, за высокие стандарты. Венецианцы, как и флорентийцы, были взыскательными критиками. «И маленький человек, сидевший за рюмкой, требовал от музыкантов такой же хорошей музыки, как от хозяина — пива», — замечает Стефан Цвейг. И добавляет: «Этот неустанный и безжалостный контроль побуждал каждого художника в Вене к высшим достижениям и держал все искусства на высшем уровне». Город подталкивал музыкантов к высшим свершениям потому, что не желал мириться с посредственными достижениями.

Музыкой интересовалась не только элита — музыкальный «пунктик» у всей Вены. Саундтрек городу обеспечивали сотни шарманщиков, возивших свои машинки по улицам. На городских площадях регулярно устраивались концерты. Почти каждый умел играть на том или ином инструменте. В многолюдных домах жильцы договаривались, кто когда будет упражняться, чтобы не совпадать по времени.

Есть понятие «селективная миграция»: организмы перебираются в какую-то среду не из-за стихийного бедствия или зова внутреннего GPS, а потому, что сочли эту обстановку благоприятной. Они знают: там их ждёт расцвет. Именно так поступили Бетховен, Моцарт и Гайдн: переехали в Вену, поскольку венские условия удовлетворяли их потребностям. Они знали, что в Вене им будет хорошо.

Неудивительно: за них «болел» весь город. И не просто «болел»: публика того времени была не пассивной потребительницей, она подначивала и подталкивала музыкантов устремляться к новым высотам. Аудитория — хорошая аудитория — тоже на свой лад гениальна. Если она чувствует изъян, композитор может учесть это в дальнейшем. А когда он попадает в точку, что может быть слаще, чем искренняя овация людей, понимающих музыку?

Музыкальные гении Вены сочиняли друг для друга. Моцарт сочинял для Гайдна, своего ментора и суррогатного отца. Гайдн учил Бетховена и в свою очередь находился под его влиянием. Бетховен писал для покойного Моцарта, настолько стараясь не подражать ему, что это отталкивание само превращалось в зависимость.

Вена неопровержимо доказывает, что творчество заразительно: гениальность порождает гениальность. Всё, что мы считаем современными благами, — архитектура и мода, технология и экономика — восходит к элегантным, извилистым и многолюдным улочкам Вены той эпохи. Движущей силой нежданного Возрождения оказалась группа иммигрантов. Эти изгои, съехавшиеся с отдалённых окраин Австро-Венгерской империи, принесли с собой грубую амбициозность и новые идеи. Венская и еврейская история столь же нераздельны, сколь нераздельны композитор и фортепьяно.

В XIX веке в Вену хлынули иммигранты из самых разных мест: из Галиции, Будапешта, Моравии, Богемии, Турции, Испании и России. К 1913 году население города более чем наполовину состояло из приезжих. Вена восприняла это этническое многообразие спокойно: Вена Фрейда была ничуть не менее музыкальна, чем Вена Моцарта, может, и более музыкальна — в том, как примиряла не только мелодии, но и идеи.

Фрейд не родился в Вене и не умер в ней, но этот город и в крупном, и в малом сформировал и вылепил его. Вена стала повитухой при рождении его радикальных взглядов на человеческий ум — взглядов, которые могли быть услышаны лишь в Вене той поры. В его родном Фрайберге они уж точно не прижились бы. Этот моравский городок (ныне находится в Чехии) с населением всего 45 000 человек был зашоренным и антисемитским. Как выразилась Джанин Бёрк, биограф Фрейда, это «славное место для того, чтобы из него уехать». Семья так и поступила, когда Фрейду исполнилось четыре года.

Многие гении Вены рубежа XIX–ХХ веков были евреями. Некоторые профессии — в частности, военная и большинство государственных должностей — были для них закрыты. Ничего не оставалось, как направлять свою энергию на оставшиеся возможности: право, медицину и журналистику.

Фрейд, как еврей, с самого начала был чужим. А потому не боялся стать чужим и в плане идей. Ему было нечего терять. Если вы были «своим» — скажем, членом династии Габсбургов, — вы боялись раскачивать лодку. Но если вы были венским евреем 1900 году, лодка уже раскачивалась. Волной больше, волной меньше — ничего страшного. У чужака есть свои плюсы.

И это объясняет не только успех евреев в Вене, но и успех маргинализованных групп в других местах. Например, в Соединённых Штатах унитарии дали в сто раз больше видных учёных на душу населения, чем методисты, баптисты и католики. Кроме того, гении, по статистике, чаще происходят от браков между людьми разных религий. У Марии Склодовской-Кюри — она росла в благочестивой католической Польше — отец был атеистом, а мать католичкой.

В Вене 1900 году «ощущалось столько переломов, что казалось — рушится весь мир». Вот почему тогдашний журналист и фельетонист Карл Краус описал Вену как «лабораторию концов мира». Люди понимали, что живут в умирающей империи и вскоре грядёт взрыв, — оставался лишь вопрос: когда? Но ощущение скорого коллапса, как ни странно, раскрепощало. Старые правила отживали свой век, новые ещё не возникли. Отчего бы не дать волю новому подходу к проблемам? Фрейд так и поступил.