«С чего мы взяли»: Глава об экономике и особом пути крестьянской России
В издательстве Individuum вышла книга научного журналиста Артёма Ефимова «С чего мы взяли. Три века попыток понять Россию умом» о процессе развития русской исторической науки. Это жизнеописания важных историков — Татищева, Карамзина, Мусина-Пушкина, Андрея Зализняка и других, сформировавших наши представления о прошлом России. «Секрет» публикует главу об историке Леониде Милове, который изучал русское крестьянство и написал труд «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» о географическом факторе, существенно повлиявшем на социально-экономическое развитие России. Концепция Милова спорная, против неё возражают авторитетные современные экономические историки, например Борис Миронов и Михаил Давыдов, но всё же любопытная и объясняющая многое не только о прошлом, но и настоящем страны.
Леонид Васильевич Милов (1929–2007) был научным «правнуком» Ключевского: он учился у Михаила Тихомирова, а тот — у Сергея Бахрушина, а тот — у Ключевского. Ключевский, в свою очередь, был учеником Соловьёва, который ещё в 1863 году в 13-м томе своей «Истории России с древнейших времён» сформулировал мысль, ставшую основополагающей для оригинальной теории Милова: «Природа для Западной Европы, для её народов была мать; для Восточной, для народов, которым суждено было здесь действовать, — мачеха».
Значимость этой идеи Милов оценил далеко не сразу. Он вспоминал: «Мы были воспитаны в эпоху, когда "всё решали кадры", "всё решали массы" и "не было бы таких крепостей, которых бы не брали большевики". Поэтому я, вполне естественно, вместе с другими исповедовал тезис, что географический фактор — это выдумка буржуазной науки, и никакого значения он не имеет. Конечно, все мы изучали, как в разных регионах крестьяне сеяли, как они пахали, но особенно в специфику российских условий никогда не вникали».
Однако странности, обнаруженные в ходе многолетних исследований аграрной истории России, не давали Милову покоя. Почему в историческом ядре России — Центральном Нечерноземье — крестьяне засевали едва половину пахотной земли? Почему так упрямо сопротивлялись любым агрономическим и агротехническим новшествам? Почему самые примитивные формы хозяйствования (в частности, переложное и подсечно-огневое земледелие) были в России так живучи? Почему была так неистребима крестьянская община? Почему так туго шёл процесс общественного разделения труда, развития промышленности и торговли? Почему огромная страна с огромным крестьянским населением веками жила буквально впроголодь? Почему она никак не могла выбраться из дремучей архаики? И откуда она при всём при том брала силы на то, чтобы быть великой державой?
Свои ответы на эти вопросы Милов дал в своём magnum opus — монографии «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса», вышедшей первым изданием в 1998 году. Это было не самое удачное время, чтобы публиковать обобщающую теорию русской истории: учёные, слишком хорошо помнящие «всемогущее и единственно верное» марксистско-ленинское учение, плохо воспринимали любые генерализации. Они массово увлекались идеями исторической антропологии, микроистории и истории повседневности — исследованиями отдельных казусов, отдельных биографий, отдельных источников, реконструкциями «картин мира» людей прошлого. Социально-экономическая проблематика, столь модная у историков-шестидесятников, ушла на второй план. Не то чтобы Милов своей книгой переломил эту тенденцию, но определённо задал новые ориентиры в своей научной области.
«Великорусский пахарь» — сложная для чтения книга. Значительную её часть занимают статистические таблицы. Милов подробно разбирает различные агрономические и агротехнические аспекты крестьянского хозяйства: что и как сеяли, чем обрабатывали землю, чем удобряли, размеры наделов, качество почв, урожайность и тому подобное. Он высчитывает хлебный баланс страны в целом, отдельных её регионов и даже отдельных губерний, норму потребления хлеба и прочих сельскохозяйственных продуктов на душу населения, трудозатраты на полевые работы в человеко-днях, бюджет крестьянского рабочего времени. Весь этот массив статистических данных позволяет ему развить тезис о «природе-мачехе»: он не просто констатирует, как Соловьёв, Ключевский и их последователи, что природный фактор имел определяющее значение для хозяйственной жизни России, а на эмпирическом материале раскрывает конкретный механизм действия этого фактора.
Во-первых, в России суровый климат: долгая зима и короткий период сельскохозяйственных работ. У русского крестьянина на полевые работы было, по подсчётам Милова, лишь около ста дней в году — вдвое меньше, чем, например, у хлебопашца в северной Франции. Русский крестьянин просто физически не успевал нормально обработать три десятины земли, которыми он (в среднем) располагал. Скот больше полугода приходилось держать в стойле — это требовало огромных запасов корма, которые практически невозможно было накопить за короткий период сенокоса; мало скота — мало навоза, фактически единственного доступного удобрения.
Во-вторых, в историческом ядре России — Центральном Нечерноземье — плодородных почв мало, причём они разбросаны мелкими лоскутками по огромной территории. Вплоть до XIX века хорошим урожаем пшеницы считался сам-3 (то есть на каждое посеянное зерно собирали три). Чтобы хотя бы повторить этот урожай на следующий год, как минимум треть собранного зерна надо было отложить. Остатков едва хватало на то, чтобы прокормиться в течение года. А ведь ещё надо было хоть что-то продать, чтобы было чем заплатить подати, и хоть что-нибудь купить для дома и хозяйства. У основной массы населения элементарным образом не было денег, чтобы обеспечить платёжеспособный спрос на потребительские товары. Оставалось жить натуральным хозяйством, а лёгкая промышленность практически не могла развиваться. Товарный хлеб в России XVIII–XIX века появлялся главным образом за счёт сокращения крестьянами собственного рациона — они вынуждены были жить по принципу «недоедим, но продадим» задолго до того, как его сформулировал (в 1891 году) министр финансов Иван Вышнеградский. Россия — страна минимального прибавочного продукта.
В-третьих, из-за торопливой обработки почвы стремительно выпахивались, то есть в течение нескольких лет теряли плодородность. Крестьянам приходилось регулярно забрасывать выпаханные поля и расчищать под пашню леса — это чудовищный труд, который требовал усилий, во много раз превосходящих возможности любого отдельного домохозяйства. Отсюда — устойчивый коллективизм русского крестьянина.
В-четвёртых, из-за частых капризов природы — дождей, засух, заморозков, насекомых-вредителей и прочих напастей — в среднем каждый третий год в России был неурожайным. Вообще, крестьянская жизнь в пресловутой «зоне рискованного земледелия» — это когда даже работа с предельным напряжением не гарантирует, что ты не будешь голодать, а повышенные трудозатраты ни в коей мере не обеспечивают повышенных результатов. Неприятие нововведений и хозяйственных экспериментов не от косности и не от иррационального страха, а от ясного осознания того, что никакой риск не оправдан, что «Бога не обманешь»: как ни изворачивайся, природа-мачеха своё возьмёт. Остаётся полагаться на общину: если у тебя в этом году хлеб не уродился, соседи в складчину тебя подкормят и заплатят за тебя подати; на будущий год, вполне вероятно, хлеб не уродится у кого-то из соседей, и тогда ты будешь вместе с остальными помогать им.
В-пятых, государство в таких условиях жизнеспособно лишь при крайне жёстких механизмах изъятия того самого минимального прибавочного продукта. Отсюда — и крепостничество, и деспотическая самодержавная власть, которая может привлекать население к общенациональным проектам (строительство оборонительных сооружений против степняков, промышленное освоение Урала или рытьё каналов для улучшения транспортной связности громадной страны) только внеэкономическими мерами — попросту говоря, насильственным принуждением. А нет жёсткого, даже жестокого государства — вся эта масса крестьянства мало того, что обречена на ту же рутину, постоянное существование на грани выживания без надежды хоть когда-нибудь выбраться из него в результате органического развития, так ещё и беззащитна перед любой внешней угрозой.
В этих построениях Милова обретает вторую жизнь теория Ключевского: постоянное колонизационное движение русского народа — это естественное следствие географических условий, в которых он живёт, и вынужденно экстенсивного характера его хозяйства. Да и теория «государственной школы» получает твёрдое основание: вот они, конкретные и понятные причины всесилия государственного начала в русской истории. Ну и, само собой, «особый путь России» — вот он, во всей красе.
Рассуждения Милова относятся к XVIII–XIX и более ранним векам, но понятно, как их экстраполировать на то, что было потом. Модернизировать такое общество можно было только принудительно — никакая промышленная революция в нём не могла произойти сама собой, в силу развития производительных сил и разделения труда. Та самая максима Вышнеградского насчёт хлеба — «недоедим, но продадим» — была квинтэссенцией экономической политики, которую русское государство более или менее последовательно проводило по меньшей мере с начала XVIII века и вплоть до середины ХХ: повышенная эксплуатация крестьянства, насильственное изъятие создаваемого им прибавочного продукта и форсированное развитие за его счёт промышленности. «Недоеденный, но проданный» хлеб уходил на экспорт, а на вырученные средства закупали оборудование и привлекали капитал для индустриализации. В этом смысле — строго экономическом, без моральных и идеологических оценок — коллективизация — это продолжение крепостничества другими средствами.
А потом, уже на глазах Милова и всего поколения шестидесятников, печальная история крестьянской России пришла к своему финалу. Вековая мечта сбылась: Россия окончательно стала индустриальной страной.
Милов умер в 2007 году. Человек поколения, которое создало современный мир, он, вероятно, ближе всех отечественных исследователей подошёл к ответу на вопрос, на каком фундаменте этот мир возводился.