Рабы социализма. Как правила прописки подрывали экономику СССР
Почти всю историю СССР в стране фактически действовало «Крепостное право 2.0»: люди не могли по своему желанию переехать в крупный город, зачастую нельзя было даже покинуть свою деревню. Всё из-за прописки. Она испортила много судеб и породила целый класс «недомосквичей», которых называли лимитой. «Секрет» вспоминает, на что готовы были люди ради московской прописки и как половина страны была «режимной территорией».
«…Он пожалел о том, что освобождён из концлагерей. Семь лет государство обеспечивало ему кров, пищу и работу. Теперь государство его освободило, и он бродит по городам и сёлам, как бродяга, как потерянный. Он свободен, но на каждом шагу сталкивается с ограничениями, с неписаными законами, с местной властью», — писала осенью 1938 года в дневнике переводчица Софья Островская о своём отце.
Судя по её рассказу, он столкнулся с тем, что в его родном Ленинграде его как бывшего зэка не хотели прописывать, а без этого невозможно устроиться на работу — хотя сразу три работодателя готовы были его взять.
Дневники многих жителей СССР разных лет свидетельствуют о том, как чрезвычайно сложно обстояло дело с пропиской и до Великой Отечественной войны, и после. И даже во время.
«Прописка — дело весьма сложное. Снова хождения от одного начальства к другому. Какая-то бестолочь, сплошная вакханалия. И это даже при том, что почти везде нажимаю, ссылаюсь на "большие" фамилии. А что же делать "простым смертным"?»
(Журналист Николай Бунда, 1941 год.)
«Я успел познакомиться с этими жилотделами и милициями месяц назад, когда целый месяц хлопотал о прописке. Сколько слёз проливается сейчас зря, только по тупости! Сколько лишних рогаток понаставлено на пути людей в такое тяжёлое время!»
(Кинорежиссёр Павел Клушанцев, 1941 год.)
«Перейти с работы на работу человек не может. Его не пустят, и он бессилен. Переехать в другой город по своей воле не может. Его там не пропишут, квартиры не дадут. Но если его пошлёт, завербует или командирует государство, ему дадут и прописку, и квартиру, но отказаться он не сможет».
(Заведующей отделом писем журнала «Крокодил» Нина Покровская, 1955 год.)
«С пропиской в Харькове невероятно трудно, не прописывают даже жену к мужу, даже если есть жилплощадь».
(Водитель и автомеханик Николай Козаков, 1962 год.)
Дневник сына Марины Цветаевой Георгия Эфрона и вовсе, кажется, состоит из записей про прописку. Почему эта система так волновала людей?
Крестьяне снова крепостные
Институт прописки в СССР появился в 1925 году, он действовал только для жителей городов. Но закрепился такой порядок только в 1932 году, когда гражданам начали выдавать паспорта. Их обладатели обязаны были прописаться в рабоче-крестьянской милиции по месту жительства за 24 часа с момента прибытия в населённый пункт.
Однако паспорта давали не всем и не везде. Страна в этом смысле была поделена на две части. Сначала паспорта с обязательной пропиской стали выдавать в Москве и Ленинграде (плюс в радиусе 100 км вокруг них), а также Харькове (включая полосу в 50 км вокруг).
Эти территории стали режимными. Там запрещалось проживать лицам, которых советская власть считала чуждыми своей идеологии: раскулаченным, тунеядцам и т. д. Эти люди под контролем органов милиции подлежали выдворению в другие местности страны в течение 10 дней.
Постепенно география режимных территорий расширялась. К 1953 году ограничения распространялись уже на 340 городов, местностей и железнодорожных узлов, на пограничную зону вдоль всей границы страны шириной от 15 до 200 километров, а на Дальнем Востоке — до 500 километров.
Система паспортов и прописки не только облегчала властям контроль за местонахождением граждан. Она создавала препятствия тем, кто старался покинуть колхозы и выбраться из деревень.
Крестьяне находили лазейки в паспортном законодательстве. Например, они узнавали, что в крупном городе будут строить большой завод. Для его возведения будут набирать работников из ближайших сёл. В эти сёла из своих деревень люди и устремлялись.
Но такие лазейки быстро перекрывали. Местные органы власти обязаны были «удалять» переселенцев, не имеющих паспортов, из деревень. Куда именно — не уточнялось, что давало простор для для произвола.
«Представим себе психологическое состояние человека, который подлежал "удалению". Вернуться в родное село значит не только вновь тянуть опостылевшую колхозную лямку, но и лишить себя всяких, даже призрачных, надежд на покойную жизнь, — рассуждал писатель Валерий Попов. — Ведь сам факт бегства из колхоза вряд ли мог пройти незамеченным деревенским начальством. Значит, оставался один выход: бежать дальше, туда, где, как казалось, мышеловка ещё не захлопнулась, где маячила хоть малейшая надежда».
Он описывал, что правила прописки были непрозрачны и непонятны простым людям. Всё потому, что часть процедур была описана в секретных приложениях к законодательным документам и не афишировалась. Но незнание закона не освобождало невольных нарушителей от наказаний — так у советских властей появлялся ещё один повод для ареста непокорных.
В 1953 году прошла паспортная реформа, но положение остававшихся без паспортов колхозников она не изменила. К 1967 году сельчан без документов было почти 58 млн человек — это 37% всех граждан. Что, впрочем, не мешало им бежать в города и пытаться там закрепиться, решая проблему с пропиской в том числе нелегально — по блату, с помощью взяток или фиктивных браков.
Но это не отменяло драматичных ситуаций.
«Пожалуй, самое страшное — это закон о прописке, — писал в 1964 году поэт и писатель Александр Твардовский. — Человек проштрафился, даже, скажем, не просчитался, а проворовался в магазине, получил срок, отбыл из двух один год, освобождён досрочно с хорошей характеристикой, приезжает в Москву к жене и детям, а его не прописывают. Или даже мать к детям не может вернуться».
Твардовский считал, что по сравнению с этим выселение всей семьи за ту же провинность отца или матери представляется более гуманным — это хотя бы не разлучает родных людей.
Кто населял гетто советской Москвы
Наиболее жестко паспорта и прописку милиция контролировала в крупных городах, прежде всего в Москве. Попасть в столицу — мечта миллионов: в ней лучше снабжение (в продаже были товары, которые редко встретишь на периферии), больше перспектив и т. д.
Единственный легальный способ попасть в Москву для советского провинциала — найти работу «по лимиту». В 1960-е годы в столице возникла нехватка людей, которые могли бы заняться тяжёлыми и непрестижными работами на заводах и стройках: уже тогда москвичи чурались таких вакансий. В 1967 году предприятиям выделили лимиты на приглашение сотрудников из регионов — потому таких людей называли лимитчиками, а после и более пренебрежительно — лимитой (ударение на последний слог).
Приехавшим по лимиту давали общежитие и оформляли временную прописку, а после 5 лет работы полагалась постоянная московская прописка и право на получение отдельной квартиры в столице.
Это были непростые 5 лет для человека. Во-первых, сложно было на работе: мало того, что работа тяжёлая — начальство предприятий постоянно нагружало лимитчиков переработками и недоплачивало.
«Лимитчики по сути своей оказались рабами развитого социализма конца XX века, не имеющими практически никаких прав, — вспоминал первый президент России Борис Ельцин. — Они были привязаны намертво к предприятию временной московской пропиской, общежитием и заветной мечтой о прописке постоянной. С ними можно было вытворять всё что угодно, нарушая закон: они не пожалуются, никуда не напишут. Чуть что — лишаем временной прописки, и катись на все четыре стороны. А унижение, несправедливость многие заливали водкой».
Во-вторых, в общежитиях обстановка тоже была неприглядна: теснота, маргинальный контингент, алкоголь, постоянные конфликты на бытовой почве и даже разврат (по лимиту принимали рабочих, не имеющих семьи) — всё это делало общежития лимитчиков настоящим гетто.
«Лимитчики представляли собой особую категорию жителей Москвы, — пишет профессор Московского института государственного управления и права Владимир Горлов. — Это были люди с психологией "перекати-поле", рабов крупного города. Лимитчики приезжали из провинции, чтобы устроить свою жизнь, и довольно быстро заражались пороками города. Многие лимитчики, оторвавшись от привычного окружения, были предоставлены в огромном городе самим себе. В общежитии их ждала теснота, скученность и неумолкающий шум, что вызывало среди его обитателей неприязнь и конфликты, которые оборачивались оскудением личности, утратой ею социальной активности, накапливанием депрессии. В силу этого их общежития находились на особом контроле отделений милиции».
В среднем на предприятиях Москвы каждый четвёртый сотрудник работал по лимиту. А в строительстве таких было до 75%. Лимитчиков было так много, что аббревиатуру завода имени Лихачева — ЗИЛ — иронично расшифровывали как «Зона Измученного Лимита».
Коренные москвичи смотрели на лимиту как на людей второго сорта. Особенно их бесило, что многие приезжие получают квартиры быстрее них — такое случалось нередко. Получив квартиру от государства или своего предприятия, лимитчики старались найти работу полегче и попрестижнее.
«Чаще всего у людей, которых брали на работу, не было за душой по отношению к Москве и москвичам ничего святого, — вспоминал первый замминистра внутренних дел СССР и зять Брежнева Юрий Чурбанов о лимитчиках-милиционерах. — Они устраивались, прописывались, приобретали жильё, а после этого всеми правдами и неправдами старались сделать какой-нибудь некрасивый поступок, чтобы "вылететь" из органов. Дискредитировали себя, но и, конечно, в первую очередь — дискредитировали милицию».
В 1980-е лимитчиков стало так много, что московская инфраструктура (транспорт, дороги, жилой фонд, больницы и т. д.) уже не выдерживали нагрузки. В перестройку с лимитами начали бороться, но предприятия продолжали добиваться их до самого развала СССР.
Как это отражалось на экономике
Администрации московских предприятий крепко подсели на иглу лимитов. Возможность легко получить дополнительные рабочие руки избавляла от необходимости автоматизировать и улучшать технологические процессы.
«Лимит просто терзал Москву, — был категоричен Борис Ельцин. — Порочная практика лимита тормозила модернизацию предприятий».
Как результат, производительность труда была низкой. Многие лимитчики без особого энтузиазма отбывали пятилетний срок до прописки — ждать от них рационализаторских предложений или хотя бы просто продуктивного труда не приходилось.
Создание института прописки породило среди граждан СССР представление о привилегированности жителей Москвы. Это привело к тому, что в столице всеми правдами и неправдами оказывались тысячи ветеринаров, зоотехников, агрономов, землеустроителей, мелиораторов. По профессии им в столице работать было негде, но ради московской прописки они готовы были пойти работать и не по специальности.
«Растрата образования очень многими дипломированными специалистами выливалась для советской страны в миллиардные потери», — отмечает профессор Горлов.
В то же время другие регионы испытывали дефицит дипломированных специалистов. Проблема в том, что ленинградские или московские выпускники вузов не спешили ехать в провинцию. По правилам, через полгода отсутствия в своём городе их прописка аннулировалась. Вернуться домой было проблематично, даже если в городе остались родители и комната в их квартире — обратно их уже не прописывали.
Ещё одно неочевидное последствие этой системы — старение населения мегаполисов. Пенсионеры просто боялись уехать из своих городов доживать в более спокойные места — путь обратно им также был заказан. И они оставались в городах, нагружая городские службы.
Впрочем, не всё так однозначно, сказал «Секрету» эксперт РЭУ.
В шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы СССР, от Камчатки до Калининграда, был одной большой народно-хозяйственной стройплощадкой: Байконур, целина, БАМ, КАТЭК, нефтегазовые города Западной Сибири и т. д. Советские специалисты принимали активное участие в создании экономической инфраструктуры стран Азии и Африки. Так что проблем с мобильностью трудовых ресурсов, на мой взгляд, особенно не было. И если они возникали, советская власть умела решать их грамотно и динамично.