«Бога нет, значит, мне всё дозволено»: Каким человеком был Борис Березовский

В тот момент, когда он думал о Боге, или о православии, или о чём-то таком, он искренне был религиозным. Потом это проходило за полтора часа. Как и с девушками. Он был влюблён практически в каждую из своих женщин.

Он был абсолютным иудеем. И был убеждён, что это православие. Это прямо невозможно было объяснить... Он как китаец в американском ресторане, которого русский хозяин всю жизнь учит русскому, говоря ему, что это английский. Он был тяжело ветхозаветным человеком. И каждый раз принимаясь по-православному читать Библию с начала, он был убежден, что это правильно. Он не понимал иррациональное, стоящее за византийской верой. <…> В Ветхом Завете очень много кто нарушал договор с Богом или договор между собой. Был за это наказан, как, впрочем, и Березовский. Ветхозаветный человек — не тот, кто соблюдает договор, а тот, кто признаёт, что он есть. Березовский никогда не нарушал договор, если не мог уговорить себя, что имеет на это моральное право. И это тяжёлая ветхозаветность.

Для него вообще этого не существовало. Бога нет, значит, всё дозволено. Потому он так и колебался с точки зрения религии, что еврейство его стесняло своим догматизмом в определении дозволенных и недозволенных методов достижения цели. Ему гораздо больше нравились религии, где существует принцип искупления греха. Ему так проще было: да, согрешил, но ради благородной цели, к тому же могу искупить этот грех существенными материальными вливаниями в благородное дело.

Когда человек любит деньги, он, получив в руки купюру, гладит ее, нюхает. Он о ней думает, он с ней разговаривает. Если он, например, страдает от голода, он будет долго терпеть, прежде чем расстанется с этой купюрой, и потом всю жизнь будет по ней плакать. У Бори деньги кончались, независимо от их количества, через полчаса после того, как попадали к нему в руки.

У меня с Березовским был очень интересный разговор. Как раз когда он мне предлагал программу, он спросил: «Владимир Владимирович, а сколько бы вы хотели бы иметь денег?» Я говорю: «Вообще?» — «Да, вообще». — «Ну, миллионов 10». Он говорит: «Это вам только кажется». Я говорю: «Борис Абрамович, меня не интересуют яхты, личные самолеты. Мне кажется, что 10 миллионов хватит». Он говорит: «Когда у вас будет 10, вы захотите 100». Я говорю: «Да нет, не захочу». Он говорит: «В таком случае у вас и 10 не будет». И, может быть, он был прав.

В России же все живут по понятиям, по каким-то там принципам. Если тебе не платят зарплату, а ты продолжаешь работать, — сам лопух, в общем. И если ты одалживаешь кому-то деньги, идёшь на риск. А если кто-то кому-то не отдаёт, тот сам виноват. Не думаю, что Боря кому-то злостно не отдавал деньги. Но я знаю, что он ушёл, оставшись должником. <...> Однако он ушёл по понятиям, ему нечем было отдавать.

Он потрясающе знакомился с девушками на улице. Для него не было проблемой подойти к девушке, заговорить, попытаться её снять. Если она нахамит (а Боря был толстокожий) — его это не волновало, он шёл к другой.

Как раз был день рождения какой-то девицы. <...> Боря куда-то звонит, и ему привозят кольцо. На три карата. Я уже не помню, как фамилия и имя той девицы, а он её видит первый раз в жизни. Он ей вручает кольцо, которое куплено не то в Ницце, не то в Каннах, в каком-то бутике. Она просто тут же умирает…

Преодолевая общепринятые запреты, он всюду возил с собой девушек лет 18-20, — будучи и исполнительным секретарем СНГ, и замсекретаря Совбеза. А почему нельзя? Даже если женат. Некоторые очень большие начальники рассказывали мне, что абсолютно балдели от такой наглости, попрания всех этикетов, и просто не знали, как реагировать. И восхищались, конечно, завидуя.

Через две-три недели он мне подарил квартиру в новом доме, в Москве, где сразу начал делать ремонт — приглашали дизайнеров, в Верону летали, выбирали дорогую мебель, отделку. Он посылал самолеты, бриллианты, подарки, деньги — всё это на тебя высыпал вот так, так! На самом деле я хотела бы пожелать каждой женщине в жизни такое почувствовать. Пусть он, конечно, не выглядит как Брэд Питт, но ухаживает он так, как не всякий мужчина может. Я себя чувствовала принцессой, королевой. Он говорил: «Я буду лучшим для тебя мужчиной». Он настолько меня окружил, закрутил, что я, если честно, вообще не успела понять, что происходит.

Он никогда не говорил о женщинах грязно. У него было много женщин. Некоторые из них абсолютно не лезли ни в какие ворота. Некоторые были совершенно замечательные, с моей точки зрения. Но вот иногда соберутся мужики в бане и начинают говорить про женщин, и слушать это невозможно, потому что отвратительно. Так вот Боря, при всём его этом самом, никогда в жизни не сказал грязного слова о женщине, они все для него были платоновской Женщиной с большой буквы.

Он мог врубиться в проблему, посвятить ей какое-то время, возможно, не один день и не два. В этом смысле он был не поверхностный. Но долго задерживаться действительно не любил и уж точно в детали не вникал. И не потому, что не царское это дело, а потому что он так был устроен. <...> Многие люди считали, что он сидит и чертит какие-то схемы. Я знаю людей, которые чертили схемы, но это был не он. У него всё это было в голове, многие решения были спонтанные. Он стал думать о разных вещах позже, когда у него появилось время, в 2000-х.

Он не операционный человек. Просто он в силу своих личных качеств мог искать разных людей, и вокруг него были люди гораздо более операционные, в том числе в криминальном ключе. Он мог с ними обсуждать любые темы. Никаких моральных или легальных ограничений, я уверен, для него не существовало. Поэтому в принципе он действительно мог сделать всё что угодно. Но он был очень непоследовательным.

Березовский читал очень много и всё не до конца. Ему казалось, что после того, как он понял, про что это, понял язык, вкусовые ощущения, — дальше читать не нужно. Он же был гуманитарием. Надо понимать, что все эти истории про то, что Березовский математик, что он просчитывает, что он холодный и так далее, — это всё истории про «не пойти в армию», больше за этой математикой не было ничего. Да, он любил посидеть над математической задачей раз в год, но любил он не математику, а свое восьмичасовое остервенение над этой задачей.

Он абсолютный доктринёр. У него в голове была картина мира, которая достаточно далека от действительности. Тем не менее он в нее глубоко верил. У него было такое странное сочетание: с одной стороны, когда он общался с конкретным человеком, умел фокусироваться на этом человеке и как бы встроиться в его мир, найти с ним точки соприкосновения.

Когда его привлекали или притягивали за уши к принятию принципиальных решений, он принимал решения, но оставлял все детали без внимания и, когда надо было что-то подписать, подписывал не глядя. А если ему не приносили подписывать, он и не подписывал. В результате все его активы, которые удалось сохранить, оказались оформлены на Бадри [Патаркацишвили]. И когда Бадри умер, его вдова Инна сказала, что дружба по наследству не передаётся.

Он говорил: «Я хочу квартиру с видами вот сюда, а мебель меня не волнует». Он не был тоталитарным человеком. Он был человеком... как сказать? «Остапа несло».

Вот это его свойство — сегодня ты мне друг, завтра ты мне враг — оно же касалось всех. Сегодня Коржаков самый любимый, завтра он враг. Сперва Чубайса он любит безумно, а потом он мне говорит: «Зачем ты с Чубайсом? Если я тебя с ним увижу, ко мне больше в офис не приходи». Это касалось всех. Сегодня я Гусинского люблю, завтра у нас с ним война насмерть.

Березовский умел влюбляться в людей, которые были ему нужны, умел «полезно влюбляться». Потом разочаровывался, безусловно, и от этой любви ничего не оставалась. Он легко прощал. Себя прощал, но и других прощал. Я думаю, что он спокойно бы выпивал водку с теми, кто заказывал на него покушение. Он считал, что знает, кто его заказывал.

Он влюблялся всё в новых и новых людей. Зачастую они оказывались проходимцами, которые его обманывали и предавали, а он при этом продолжал влюбляться. Боря во многих случаях был душкой, обладал такой энергетикой. Если это был человек, который был нужен, он его обволакивал.

Во-первых, нужно было понять, что он всегда опаздывает, но может настать миг, когда он придёт на полчаса раньше. И скажет тебе, что ты опоздала на одну минуту. Жёсткое расписание существовало, только когда планировалась определённая встреча — предположим, едет компания Volvo. Встреча c 14 до 15, дальше обед с кем-то в 18 часов, и тут начинается: в 18 не могу, давайте в 19. А иногда просто всё как часы работало.

Березовский глубоко не уважал людей, он в принципе не считал нужным быть точным. Ведь точность — уважение к другому человеку. Но и требовать точности от других — тоже уважение, к себе. <...> Поэтому и опаздывать к нему было можно. Это две части одного и того же.

Я ему говорил: «Борь, послушай меня. Я обещаю два дела в неделю, делаю пять, меня все уважают. Ты обещаешь 100 дел в день. Делаешь 10. Ты понимаешь, что 90 человек глубоко тобой оскорблены? Ты рождаешь ненависть». Он говорит: «Да и плевать, плевать».

Это было абсолютно еврейское сознание. Что там мелочиться? Нобелевская премия — вот более или менее достойная задача для моего размаха. А то, что он по пути к Нобелевской премии мог на тот свет отправить 10 человек, если бы считал, что это поможет…

С моей помощью — я, конечно, не был его единственным собеседником — он хотел найти конкретную область, на которой стоит сосредоточиться. Сам план получения Нобелевской, включающий организацию цитирования его работ, пока несуществующих, обработку членов Нобелевского комитета, саму процедуру выдвижения и т.п., был им уже написан.

Большой ученый хочет получить какой-то результат: ему вообще наплевать, какие этапы он пройдёт. Все этот великий результат оценят, а потом Нобелевка либо получится, либо не получится. Ну, если получится — очень приятно, но настоящее счастье — конкретный научный результат. Этот учёный никогда не подумает о том, что ему надо защитить докторскую, получить премию Ленинского комсомола, получить Государственную премию. А Боря себе построил чёткий, совершенно предпринимательский «бизнес-процесс»: кандидатская, докторская, премия Ленинского комсомола, Государственная премия, Ленинская премия, затем — Нобелевская.