Враговы, 1917-2017

Смерть русской деревни в истории одной семьи

Валентина прожила на берегу Кенозера 71 год и не помнит, чтобы вода в нём хоть когда-нибудь была спокойной. Осенью озеро замерзает и раздаются глухие взрывы: лёд, еле успевший схватиться, покрывается трещинами, и из них бьют фонтаны. Зимой оно застывает и превращается в пустыню с дюнами и барханами, по которой носятся снежные вихри, но даже тогда вода подо льдом продолжает бежать через Кену и Онегу в Белое море. Весна в Архангельской области наступает поздно, и в марте озеро долго стоит замёрзшее. Но потом появляется шорох — тихий — и вскоре повторяется. Кенозеро темнеет и покрывается трещинами — там, откуда били фонтаны. Потом льдины откалываются, натыкаются друг на друга и выползают на сушу, ломая кусты смородины и обдирая кору с осин. В такие дни Валентина стоит на берегу и смотрит, как светлые полоски воды становятся шире. «Может, кинуть курму возле куста? — спрашивает она. — Глядишь, окунь попадётся». Ответить некому: кто умер, кто уехал, а её род — Враговы — здесь больше не живёт. Валентина идёт домой: «Будет день, будет и смысл». Из Подъельника уехали не только Враговы, а вообще все, да и сама Валентина зимует в соседнем посёлке, возвращаясь ближе к весне — убираться в доме и готовиться к лету. Скоро приплывут туристы и остановятся на чай или даже на ночлег. Два года назад Валентина написала в проект «Искры надежды для российских деревень» и выиграла грант от Евросоюза на устройство гостевого дома. На 1500 евро иностранный агент Беляева (фамилия Валентины по мужу) привела в порядок избу 1903 года постройки и назвала её «Туристический приют "Робинзоны"».

Соседние деревни тоже пустуют. В Бояринове, родном селе Враговых, до революции стояли 22 дома на 92 семьи. К середине века осталось два дома на две семьи, а теперь на месте Бояринова — заснеженное поле. То же самое в Бухалове, откуда все ушли в Карелию, Качиковой Горке и Тамбич-Лахте. Многих деревень уже нет на карте, другие скоро исчезнут. Деревни вымерли не только в Архангельской области, но и по всей стране, за исключением разве что юга европейской её части. Но особенно остро распад чувствуется здесь, на некогда богатом Русском Севере. Его колорит растворялся давно, с 1960-х; в 1990-е отсюда побежали оставшиеся жители. Последние островки живых сёл теперь почти не встречаются. Кроме избы из фамильной собственности у Валентины и её детей остался дневник, в котором описаны последние сто лет. Основываясь на этих записях и расспросах Враговых, мне удалось реконструировать умирание деревни как бы из их окна, через треснувшее стекло.

Мужчин в деревне было мало ещё до революции. Во время Первой мировой десятерых парней забрали на фронт. Вернулся один, да и тот долго не прожил, до смерти кашлял кровью. От других осталась только еловая роща — они успели посадить её перед уходом. После войны женщины взяли на себя всю тяжёлую работу: пахать, сеять, рубить лес. Жили вместе: Валентина с матерью, бабка Степанида, дядя Гриша, тётка Дунюшка, двоюродные сёстры Ольга и Тамара и брат Толя. Тётка Дунюшка умела отводить тучи. Когда сено уже скосили и пора было метать его в стог, а с горизонта шло грозовое облако, бригада начинала суетиться: если сено намокнет, весь труд насмарку. И тогда Дунюшка выходила на середину поля, брала в руки граблевище и начинала им как будто отпихивать тучу: «Иди, тучка, с богом, дай нам сено сметать». Ещё тётка знала заговор от муравьёв: они ползали по ней и не кусали. Она учила младших: «Слушайте и запоминайте: "Царь-муравей, унимай своих детей, чтобы не ели моего тела, не пили моей крови, ели пень да колоду, пили болотную воду"». Валентина запомнила заговор, но с ней он почему-то не работает — муравьи всё равно кусают. У Дунюшки был ответ на любой вопрос. Однажды, когда Валентина была маленькой, она вышла утром на крыльцо, подняла голову и увидела в небе будто белые человеческие фигуры или статуи. Потёрла глаза, посмотрела ещё раз — ничего нет. Побежала к тётке, а та говорит: «Это было знамение. А что оно значит, никто не знает». С тех пор Валентина ждёт, пока ей откроется смысл того знамения. Электричества в Бояринове никогда не было, и зимними вечерами дети маялись от скуки. Тётка Дунюшка рассказывала им сказки или истории, как раньше жили. В школе Валентине каждый день говорили про Ленина и революцию, и однажды она спросила у тётки: «А как в деревне революция была?» Тётка рассмеялась и ответила: не было никакой революции. По крайней мере её никто не заметил. Каждую зиму бояриновские мужики уходили с обозами в города на промысел: кто-то шёл в Мурманск (тогда Романов-на-Мурмане), а кто-то — в Петроград. Там они всю зиму батрачили на заводах или плотничали, а летом возвращались на посевную. Однажды мужики вернулись, а на шапках у них красные ленточки. Соседи обступили, начали расспрашивать, что это значит, а мужики говорят: «Революция случилась, царя больше нет». И объяснили, что крестьяне, мол, берут власть в свои руки, а кухарки могут управлять всей русской землёй. Все слушали их истории как зачарованные, а потом разошлись по своим делам — какая разница, что в городах происходит, дойку-то никто не отменял. А про революцию забыли.

По-настоящему о социализме в деревне задумались, когда приехали закулачивать Касерковых. Много где по России говорили «раскулачивать», а в Бояринове — «закулачивать». Вообще-то семья Касерковых была не такой уж богатой: родители, три женатых сына, незамужняя дочь, один дом. Держали четырёх коров, четырёх лошадей, кур и стадо овец. Если считать, получалось, что на родителей и на каждого сына с семьёй приходилось всего по голове скота. Но скот держали в одном дворе, и выходило, что Касерковы богатые. Тем более что во время жатвы и сенокоса отец семейства нанимал себе в помощь соседей. Платил он хорошо, никогда не обманывал, так что в Бояринове Касерковых любили. И всё-таки закулачили. Всех девятерых вывели во двор и посадили на дровни. С собой разрешили взять одну смену одежды. Деревня пришла прощаться: бабы плакали навзрыд и повторяли: «Простите нас, мы тут ни при чём». Касерковы отвечали: «Бог за всё простит». А потом их увезли, и никто их больше не видел. Лошадей и коров забрали в колхоз, одежду и утварь соседи взяли себе. Дед Валентины состоял в Комитете бедноты и распределял вещи, оставшиеся от Касерковых, но себе ничего не взял. Жена его за это упрекала, а он говорил: «Не мной нажитое моим не будет». В деревне жила ещё одна семья побогаче — у старика Ондрияна была большая изба, несколько лошадей и коров. Он тоже нанимал работников по весне, а жил даже лучше Касерковых. Но у него было три дочери, и все незамужние. Как пошёл слух, что закулачивают, он выдал дочерей замуж в соседние деревни, в приданое отдал и скотину, и утварь, а себе оставил одну корову. Быстрый был Ондриян, тем и спасся. Без коровы вообще-то было никак — покупать еду негде и не на что, а из молока делали творог и сыр, закалывали телят, мяса хватало на всю зиму. Выходных в деревне не было, зато были праздники. Например, когда по весне коров впервые выпускали пастись. Все хозяйки договаривались и выбирали день, чтобы выпустить скот одновременно, и это было событие. Коровы, отвыкшие за зиму от яркого света и уличных запахов, выпрыгивали на улицу, начинали суетиться — надо было их успокоить и познакомить с коровами из соседних деревень, чтобы они могли пастись на одном поле. Хозяйка сначала давала облизать руку одной корове, потом другой, и так несколько раз. И только потом скотину подводили друг к другу, не опасаясь драки. Затем коров отводили на пастбище и оставляли детей за ними следить. Считалось, что теперь-то весна пришла по-настоящему, и женщины впервые за долгое время устраивали себе перерыв: пекли каравай и собирались на чаепитие. Но потом из города приехали уполномоченные и потребовали, чтобы коров и лошадей сгоняли в колхоз, на общий двор. Коровы не понимали, куда их ведут, и ревели от страха. Бабы шли рядом и тоже ревели. А мужики ещё долго бегали на общий двор и проверяли, хорошо ли накормлены их лошади и коровы и не заболел ли кто из скота. Сами при этом жили голодно: дети, закончив с работой по дому, убегали играть в лес или на озеро и питались буквально тем, что найдут: ягодами и кореньями. Знали, что обеда дома не будет.

Валентина родилась, когда кончилась война, в сенокос под ивовым кустом. Бабка Степанида стояла на стогу и наблюдала, как работает бригада колхоза «Семнадцатый партийный съезд». Увидев, что её дочь бросила работу и легла на землю, бабка спрыгнула со стога и помчалась принимать роды. Валентина так решила, что деревня не считается умершей, пока есть она — последняя жительница, а значит, Подъельник простоит ещё лет десять: «Жить буду до 80». От Бояринова до Карелии — не больше 25 км, можно дойти пешком, и многие жители кенозёрских деревень оттуда родом. Степанида тоже была карельская — однажды в молодости она пришла в Бояриново в гости и приглянулась местному парню, так что здесь и осталась. Потом часто ходила домой пешком — за чаем. В окрестных деревнях его не продавали, а очень хотелось, так что соседи приносили деньги и упрашивали: «Степашка, сходи за чаем». Она была женщина крепкая, да и дорогу хорошо знала, так что отправлялась в путь. Во время войны Степанида опять оказалась в Карелии — тех, у кого дети уже были взрослые, отправляли туда копать противотанковые рвы. Землю возили в тачках или таскали на носилках, а спали прямо под открытым небом — работали до ночи, а потом засыпали прямо там же. И всё лето не мылись. Когда похолодало, Степаниду отпустили домой и она долго ещё вымывала вшей из головы. Но после войны лучше не стало: на фронт забрали не только мужчин, но и лошадей. А пахать землю по-прежнему было нужно: план для колхозников никто не снижал. Приходилось запрягать коров. Рёв по всей деревне опять стоял такой, как в то лето, когда сгоняли в колхозы: коровы ревели в хомутах от непривычной и тяжёлой работы, и бабы ревели, глядя на них.

Никогда нельзя было знать наверняка, кто из знакомых осведомитель. После войны в деревнях стали появляться чужие люди и аккуратно выспрашивать, не возвращался ли кто с фронта раньше времени. С чужаками всё было понятно, в их присутствии разговоры сразу затихали. Но и при своих лишнего не говорили. Однажды в августе тётка Дунюшка переплывала озеро — в лодке было пять женщин. Вдруг налетел ветер и лодка перевернулась. Дунюшка выплыла, а остальные утонули. У одной из погибших осталось пятеро маленьких детей. Из родни у них имелась только бабка — она не держала скота и была слишком старая, чтобы работать в колхозе и получать зерно. Поэтому по ночам она приходила на колхозное поле и собирала колоски, оставшиеся после жатвы. Кто-то написал донос, бабку увезли в тюрьму, и там она умерла. А детей распределили по приютам. В семье Валентины единственным мужчиной после войны остался брат Толя, и Толю все боготворили. Он учился на отлично, закончил девять классов и устроился избачом, то есть управляющим избой-читальней. Толя был убеждённым коммунистом, ходил по деревням с агитречами и выпускал стенгазеты. А когда умер Сталин, Толя развешивал траурные портреты. Валентина тогда была маленькая и увязалась за ним — посмотреть, как реагируют соседи. Пришли они к бабке Степаниде, а та расстроена: сын уехал на мельницу и должен был вернуться, но пропал. Толя заходит и говорит мрачно: «Степашка, я к тебе с дурной вестью». Та в слёзы: думала, что с сыном беда. А как узнала, в чём дело, повернулась к иконам в красном углу и широко перекрестилась: «Слава богу, что Сталин, а не Гриша!» Через пару секунд всё поняла и кинулась перед Толей на колени. Он удивился: «Да что ты, Степашка, думаешь, я доносчик?» И никому не рассказал.

До войны лесозаготовки были сезонными и находились далеко от деревни. Жители Бояриново, отработав лето в колхозе, уходили на зиму валить лес. Работа была тяжёлая и непривычная, из оборудования — пила-дровянка, топор и лопата. Все поделились на колхозников и рабочих – вторые, те, кто уходил работать на лесопунктах, были людьми более широких взглядов. Раньше в деревне было всё строго, а теперь появилось понятие «гражданский брак» – вальщики находили себе в лесу «мужей» и «жён» на зиму. Не мудрено — все жили вместе в одном бараке. После войны открылись новые лесозаготовки, недалеко от Кенозёрья. В деревне появились кадровые рабочие, которые трудились на лесопунктах круглый год. Мать Валентины была рабочей, так что дома её видели редко. Детей воспитывали в основном Степанида и Дунюшка. Семья зажила. В отличие от колхозников, которым за работу давали зерно, рабочим платили деньги, можно было купить в магазине конфет или чаю. В сельпо только рабочим продавали хлеб. Колхознику говорили: «Пеки сам». В деревне начали материться: то ли работа на лесозаготовках была такой тяжёлой, то ли рабочие переняли выражения у городских.

Постепенно крестьяне из окрестных деревень разобрали дома и потянулись в посёлок Усть-Почу , чтобы круглый год валить и сплавлять лес. Жизнь там была как будто легче и почти как в городе. К рождению Валентины кенозёрские деревни заметно опустели. Валентина впервые попала в «перспективный» посёлок, когда ей исполнилось 14 лет: в школе они подготовили номер для концерта и отправились в Усть-Почу пешком. Шли несколько часов, а когда дошли, оказались на другой планете: электричество, радио, дома все одинаковые (они показались ей красивыми), есть даже несколько 12-этажных. Выступление закончилось поздно, и местные, которые сами недавно перебрались из тех же деревень, пригласили детей на ночлег. Валентина удивилась ещё больше: вместо лавок в домах стояли мягкие диваны. Некоторые деревенские мечтали вырваться в город. Родители старались отправить детей в Мурманск или Северодвинск до совершеннолетия: девочек устраивали в город няньками, а мальчиков — в фабрично-заводские школы. После 18 лет уехать из деревни становилось намного труднее. Сестра Ольга окончила школу и захотела отправиться в техникум, чтобы потом вернуться и стать учительницей. Но для этого нужно было забрать из колхоза паспорт, а его не отдавали: работников всё меньше, зачем молодую и сильную отпускать? В итоге удалось договориться: два года отработает дояркой и сможет поехать в город. Валентине было проще, её мать считалась рабочим, а для детей рабочих жёстких правил не существовало. Валентина любила физику и математику, так что уехала в техникум в Каргополь, а потом вернулась и преподавала эти предметы в школе Усть-Почи. Мать уехала из Бояринова в соседний Подъельник, и Валентина, когда у неё родились дети, отправляла их туда на лето. Родной деревни не стало. В деревне Погост была церковь Успения Богородицы. Так-то все вокруг деревянные, а эта каменная. С 1920-х годов стояла запертая, а окна были занавешены тряпками. Когда Валентина училась в седьмом классе, её вместе с другими школьниками привели в эту церковь и сказали: «Разбирайте всё. Тут теперь будут новые классы». Валентина шагнула внутрь и застыла: кругом яркие краски, золочёная утварь и иконы, а под куполом — небесный свод. Иконы, рясы и кадила пришлось вытаскивать на улицу и складывать в кучу прямо на землю. Никто из школьников в бога не верил, над суеверными бабками они смеялись, но разрушать красоту было жалко. На следующее утро Валентина пришла снова, но за ночь церковное добро куда-то исчезло. Говорили, что верующие старики спрятали, но никто не сознался. В 1980-1990-х Кенозёрье наводнили охотники за древностями, но со старинными иконами расстались не все. Когда здесь появился заповедник и церковь восстановили, некоторые лики оказались на прежних местах.

Однажды из города приехали люди с кукурузой и сказали, что это царица полей. Для неё долго выбирали поле получше и делили его на квадраты, отмеряя каждый сантиметр. Потом шли через поле по два человека — один острым колом делал в земле ямки, а другой сажал в каждую ямку по три кукурузных зерна. В деревнях никогда не видели, как растёт кукуруза, и с интересом ждали, пока она взойдёт. Но на северной земле зёрна не проросли, и больше их сеять не пытались. Тем временем Бояриново умерло. Там осталась одна семья. Деревни и сёла окончательно разделились на перспективные и бесперспективные, и соседи перебрались в Вершинино и Усть-Почу.

На окраине Усть-Почи был Химгородок: там жили заключённые на поселении, они заготавливали живицу — сосновую смолу. Бывало, зайдёшь в лес, а на соснах небольшие надрезы и подвешены жестяные ковшики. Когда они наполнялись, смолу сдавали в Плесецк, там из неё делали скипидар. Заключённых из колонии-поселения называли «химиками», и особого внимания на них никто не обращал. Валентина работала в Усть-Починской школе, а потом перешла в детский сад — директором. Её мужу как строителю отошёл один из домов, которые он сам построил, — в нём и поселились с двумя дочерями. Никто и не заметил, как закончилось время, о котором потом говорили «застой». Где-то вдалеке с космодрома Плесецк запускали ракеты, и иногда их было видно над деревней. Но особого внимания на это не обращали — у всех по-прежнему были свои заботы: рано утром топили печь, работали, а по вечерам собирались в клубе и ставили спектакли с концертами. Никто толком не знал, что там, в больших городах.

Антон, внук Валентины, всегда думал, что будет работать на лесопункте. Он собирался выучиться на мастера леса — следить, чтобы не рубили молодые деревья, разграничивать участки, пригодные и непригодные для заготовки. Ему нравилось гулять по лесу и хотелось заниматься чем-то полезным. Но потом, когда он заканчивал школу, с деревней произошло что-то совсем странное. Ровесников вдруг не осталось — колхозы никого не держали насильно, и одноклассники разъехались по городам. Те, кто остался, спивались. Лесозаготовки стали частными, и деревья стали вырубать бездумно — никому не нужен был человек, который бы следил за лесом. Антону ничего не оставалось, кроме как устроиться после армии в милицию в Плесецке. Каждые выходные он приезжает домой, утром и вечером звонит Валентине по телефону. В 1991 году в Кенозёрье появился национальный парк, и его руководство принялось восстанавливать церкви и звать туристов. Валентина была одной из немногих, кто обрадовался. Остальные насторожились: вдруг запретят рыбу ловить или лес рубить? Туристам можно было продавать валенки или травяные чаи, угощать и брать за это деньги. Но деревенские к такому не привыкли. Они с детства знали: если ты зарезал телёнка, большую часть мяса надо сдать в колхоз и денег за это не полагается. Молоко, яйца тоже надо относить в сельпо. А получать за труд деньги необязательно. Лучше уж жить по-старому, как, например, Полвинены из Бухалова: держат двух коров и быка, на зиму зарезают телят. Куриц держат в котельной. Их сын Алёша пытался уехать в город и устроиться на завод, но быстро вернулся. То ли запил, то ли надоело в съёмной квартире жить.

Однажды в заповеднике Валентине сказали, что можно получать гранты на туризм и сохранение деревни — заполнить бумаги и написать о своей идее. Математика такая. Евросоюз дал 80 000 евро 57 гражданам России, то есть на каждого меньше 1500. Но этого хватает, чтобы построить или отремонтировать домик и сдавать его за 400 рублей в сутки. У большинства кенозёрцев пенсия — около 10 000 рублей, так что это хорошее подспорье. Валентина рассказала о такой возможности соседям, но те не захотели грантов и деньги получила только она — на гостевой дом. Внук Антон её идею поддержал, но помогать, а тем более становиться предпринимателем в пустынной деревне не рвётся. Впрочем, некоторые хозяева в Кенозёрье увидели, что после получения гранта ничего страшного с Валентиной не произошло, и тоже отправили заявки. Летом Валентина садится в лодку и идёт на вёслах в Качикову Горку к сестре Тамаре. Та рассказывает страшные истории. Например, что по соседству с ней живут две ведьмы. Тамара так решила, потому что однажды эти женщины пришли к ней в праздник с утра пораньше, а в Кенозёрье это всегда было плохой приметой — считалось, что по праздникам первым в дом должен заходить мужчина. Валентина смеётся: «Да тут же в деревне из мужиков только твой сын остался, не придумывай». Вместе с Тамарой в избушке ютятся взрослые сын Саша и дочь Аня. Они могли бы давным-давно уехать в город, но мать не пустила. Сказала: «Что я тут без вас буду делать? Вдруг вы в плохую компанию попадёте?» Перечить матери Саша и Аня не стали, так и живут без друзей. В доме нет электричества и пахнет кошками — их тут 20, потому что Тамара запретила избавляться от котят, дурная примета: если летом убить домашнее животное, придёт волк и загрызёт корову. Когда наступила осень, котята подросли и топить их стало жалко. Валентина предложила Тамаре написать заявку на грант: «Скажи, что хочешь построить овчарню. Будут у тебя там овцы, туристам есть что показать». Но сестра отказалась: «Дадут, а потом всё заберут, и овчарню, и овец». — «Да кто заберёт-то?» — «Кто дал, тот и заберёт». В Усть-Поче, где Валентина зимует с дочерью и зятем, круглосуточно смотрят телевизор. Валентину раздражают ток-шоу: «Смотреть нечего. Про каждую передачу написано, что прямой эфир. Переключаешь на другой канал, а там те же гости. И тоже прямой эфир. Как это так?»

Полседьмого утра, ещё не рассвело, и снег летит из темноты в лобовое стекло. «Буханка» скорой помощи ползёт из Вершинина в Усть-Почу и часто глохнет. Фельдшер из Вершинина три года назад вышла на пенсию, и её место никто не занял — кто поедет в глушь за копейки? Поэтому водитель буханки каждое утро мотает 20 км, чтобы забрать фельдшера, который днём принимает больных в Вершинине, а затем трясётся обратно. Иногда по такому же маршруту ездят на вызов среди ночи или в выходные. Пока летит снег, я читаю книгу «Неизвестное сельское хозяйство, или Зачем нужна корова?». Географ Татьяна Нефёдова рассуждает о будущем деревень. В главе о Каргополье она приходит к выводу, что теоретически у Русского Севера есть потенциал — не в сельском хозяйстве, как, например, в Черноземье, а в туризме. Здесь много храмов, лесов, озёр и «культурное наследие». Жители мегаполисов любят недорогой отдых, так что Кенозёрье могло бы стать популярным. Но, как пишет Нефёдова, всё было бы куда проще, если бы упадок частной инициативы случился только из-за вмешательства советских властей. Я понимаю, на что намекает географ: сохранить жизнь в родной деревне — значит решиться что-то поменять, а кенозёрцы панически боятся любой новизны. И дело, похоже, действительно не в советских экспериментах над людьми, а в самом укладе, застывшем в непонятном, растянувшемся на десятилетия, если не столетия, времени, где в памяти людей перемешаны иконы, Сталин, НКВД и ток-шоу про Украину. Старики на улице спрашивают у меня: «А что, в Москве-то по улицам с ружьями не бегают, не стреляют?» — то ли о Евромайдане, то ли о 1991-м, то ли о 1917-м. Снег здесь идёт будто круглый год, погружая деревни в долгий сон, где тётка Дунюшка заговаривает муравьёв, а бабка Степанида роет окопы. Валентина так и не может разгадать, что означало знамение в небе, которое она видела в детстве, а больше оно не появлялось — вместо него над озером летают ракеты с космодрома Мирный, подумаешь, какие-то огненные штуки. Старики разве что жалуются: «Картошка не уродилась, наверняка из-за космодрома» — а потом забывают и смотрят сны дальше. Только вода в Кенозере не бывает спокойна и даже подо льдом течёт в сторону моря.