Уплотняемся, товарищи. Как советские люди выживали в коммуналках

Уплотнение

«Отряд является в квартиру богатого, осматривает её, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. "Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам обязательно потесниться"».

Так Владимир Ленин в статье «Удержат ли большевики государственную власть?» рассуждал о том, как его партия будет решать квартирный вопрос. Статью он написал 1 октября 1917 года (по старому стилю), когда Ленину и его соратникам ещё нечего было удерживать.

Но менее чем через месяц случилась Октябрьская революция, и написанный вождём мирового пролетариата сценарий стремительно начал воплощаться в жизнь.

Почти сразу пролетарское государство начало отнимать жилплощадь у богатых и делить её между бедными. Уже в ноябре 1917 года Ленин подписал декрет «…о реквизиции квартир богатых для облегчения нужды бедных». По нему богатой считалась квартира, в которой комнат больше или столько же, сколько жильцов. Их владельцы обязаны были освободить «лишние» комнаты для нуждающихся.

Это назвали уплотнением.

Происходило всё чаще всего так, как и описал Ленин. На пороге квартиры в центре города (а квартиры богачей располагались именно там) появляется отряд представителей советской власти и настоятельно просит обитателей богатых квартир потесниться. Подобный эпизод есть в «Собачьем сердце» Михаила Булгакова: четверо товарищей приходят к профессору Преображенскому и просят его «добровольно, в порядке трудовой дисциплины» отказаться от столовой — принимать пищу можно же и в спальне.

Сюжет примечателен тем, что у профессора просят освободить только одну из семи комнат, которые он занимает один. Преображенский пытается отбиться неким постановлением, которое освобождает его от уплотнения как особо ценного для советской власти специалиста. Но на эту бумажку у незваных гостей находится другая бумажка — заключение общего собрания жильцов — с решением не в пользу профессора.

Жилищный передел был в самом деле стихийным и зачастую бесконтрольным, писала историк Мария Александрова: «На практике чиновники руководствовались не столько директивами центра, сколько личными интересами и выгодой».

Александрова описывает эпизод, который случился в Ярославле. Там большевики пришли уплотнять семью из двух человек, которые жили в двух комнатах.

Глава семьи возразил: у них по человеку приходится по комнате, поэтому уплотнение противозаконно. Всё закончилось тем, что мужчину арестовали, обвинили в фейках о советской власти, оштрафовали и лишили комнаты. В неё въехал делопроизводитель горсовета.

Прадед петербургского писателя Михаила Карчика был одним из тех, кто тоже подвергся уплотнению. Бывший крестьянин Михаил Логинов в 1880-х подался из деревни в столицу буквально ни с чем, а в 1910 году арендовал шикарную пятикомнатную квартиру. Мог себе позволить: к тому времени он стал управляющим на мануфактуре, которая принадлежала его родственнику.

К 1917 году в квартире жили семь человек: Михаил с супругой, шестеро их детей и кухарка. После революции хозяин доходного дома (то есть построенного специально, чтобы сдавать квартиры в аренду) сбежал за границу, а в квартиру подселили ещё двух совершенно случайных людей.

Потомки Логиновых жили в этой квартире до нулевых. В ней же прошло детство Михаила Карчика.

По словам Карчика, в семье не сохранилось историй о том, как прадед с семьёй адаптировались к новым соседям. Им относительно повезло: незнакомцы заняли лишь две комнаты из пяти. А в 1930-х в одну из комнат вместо случайного соседа заехала родственница Логиновых. В дальнейшем лишь одну комнату из пяти занимал не родственник и не потомок управляющего мануфактурой.

Но так везло далеко не всем. Возможно, даже единицам. Поэт Иосиф Бродский в зарисовке «Полторы комнаты» вспоминал, как в детстве жил в коммуналке, где обитали всего 11 человек. Это мало.

Советская власть пыталась упорядочить процесс уплотнения и вводила нормативы — сколько квадратных метров положено каждому человеку.

Нормы квадратов на человека отличались по городам и довольно часто менялись. Как правило, в меньшую сторону. Например, в Москве в 1930-е норма составляла уже 5,5 кв. м, а к 1940-му снизилась почти до 4 кв. м.

Впрочем, на практике они не особо-то и соблюдались, отмечает Назукина. Если Советы говорили, что товарищам надо потесниться, — приходилось тесниться. Например, в Донбассе до Великой Отечественной войны на рабочего и вовсе приходилось два квадрата, а в Ярославле — полтора (!).

Барские квартиры не всегда подходили для расселения людей по разным комнатам.

Во-первых, в царской России были в моде анфиладные планировки — когда из одной комнаты можно пройти в другую, потом в третью, четвёртую и т. д. Дверные проёмы приходилось заделывать. Чаще всего их просто забивали досками — звукоизоляция в получившихся комнатах была чудовищной.

Во-вторых, некоторые комнаты были громадными — по 30–100 кв. м. Не всегда удавалось найти большую семью, чтобы поселить её в такие «хоромы». Поэтому внутри комнаты ставили перегородки и так делили помещение на несколько комнат. Иногда заграждения не доходили до потолка — делали наспех и думали, что на время. В таком случае можно легко было не только подслушивать, но и подглядывать за соседями.

Перегородки были массовой историей и во многом абсурдной — и это нашло отражение в произведении «12 стульев» Ильфа и Петрова.

Могли ли большевики обойтись без политики уплотнения? Анастасия Назукина считает, что нет. И дело не только в идеологии (в пролетарском государстве доходные дома с барскими квартирами, конечно, считались пережитком прошлой эпохи).

Сразу после революции не было ограничений на свободу передвижения: прописку советская власть ввела только в 1925 году. Поэтому на фоне всех бед гражданской войны и голода в провинции люди стремились в города, где выжить было несколько легче.

Из-за этого решить жилищный вопрос одним лишь уплотнением не удавалось: вселили одних — появились новые нуждающиеся.

О масштабах явления говорит такой факт: если в 1917 году только 5% жителей домов внутри Садового кольца в Москве были рабочими, то к 1920-му их доля увеличилась до 40–50%.

«Уплотнение касалось в массе своей доходных домов, а они были лишь в центре Петрограда, Москвы и ещё нескольких крупных городов, — говорит Назукина. — При этом если жильё, в котором проживала одна семья, пригодно только для одной семьи, оно ей и оставалось. Не затрагивало уплотнение и крестьянские избы. Так что оно не было массовой историей».

Хроники быта в раннесоветских коммуналках

Некогда элитные дома быстро превращались в гетто. Дело не только в том, что пролетарии с рабочих окраин не способны были оценить и сберечь затейливые интерьеры бывших господских домов. Во время гражданской войны и в голодные годы после неё было не до этого. Даже дорогущий паркет нередко рубили на дрова — банально чтобы не замёрзнуть зимой.

Проблема была ещё и в том, что у обитателей коммуналок на заре СССР в принципе не было стимула беречь жильё. Ведь как заселили — так же могут и выселить. Кроме того, чем хуже состояние квартиры, тем меньше желающих в неё вселиться.

«Неуверенность в гарантиях и сроках занятия жилплощади приводили к хищническому отношению к жилому фонду», — отмечала Мария Александрова.

Наконец, раньше в доходных и уж тем более барских домах был хозяин, и он был источником порядка. Теперь его не было (и хозяина, и порядка).

Уживаться было сложно. Особенно когда в квартире, как в песне Владимира Высоцкого, «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». В таких случаях утром и вечером в туалет ходили по графику.

Часто и вовсе в каждую квартиру был свой звонок. Тогда на входной двери могла висеть целая гроздь кнопок с подписями, какая в чью комнату.

Подобное нагромождение можно было увидеть и в туалетах, только со стульчаками от унитазов: часто у каждой комнаты был собственный. А в некоторых коммуналках даже лампочек в ванной и санузле было несколько, а выключатели находились в разных комнатах: каждый зажигал свою перед походом в уборную.

Впрочем, проконтролировать, не воспользовался ли сосед твоим стульчаком или не подменил ли лампу, было сложно.

Общий быт постоянно провоцировал проблемы. Кто сколько должен платить за телефон или воду? По правилам все поровну. Но если кто-то пользуется ими больше других? Всё это и многое другое постоянно провоцировало скандалы между жильцами.

Другое поле для конфликтов — личные вещи на кухне, в коридоре и санузлах. Постоянно возникали вопросы, кто взял чужое мыло, спички, еду или посуду. Самое ценное приходилось прятать от соседей.

Писатель Алексей Митрофанов в своей книге «Повседневная жизнь советской коммуналки» описал, как поэтесса Марина Цветаева в московской коммуналке сушила штаны своего сына на кухне прямо над плитой.

Однажды к ней пришли гости, увидели это и сделали замечание — мол, с одежды же капает в кастрюли соседей, нехорошо. На что Цветаева ответила: «Зато так штаны быстрее высохнут».

В своей книге Митрофанов обратил внимание, что в бывших барских домах не пользовались парадными лестницами — они чаще всего и вовсе были закрыты. Пользовались чёрными, по которым в царские времена ходила прислуга.

Обычно чёрные лестницы вели сразу на кухню, чтобы кухарка могла прийти, приготовить еду и незаметно для господ уйти. В советские же времена это превращало кухни коммуналок в проходной двор.

А там и без того было людно.

На кухнях не только готовили, но и стирали одежду. Стиральных машин не было, поэтому бельё кипятили на примусе (конфорка, которая работает на керосине или бензине). На них же готовили еду. В некоторых квартирах не было ванной, поэтому прямо на кухне ещё и мылись — стоя в тазике и обливая себя из ковша.

Такому быту московских или ленинградских коммуналок могли позавидовать обитатели подобных домов на периферии. Например, в довоенном Кургане тёплые туалеты были большой редкостью, не говоря уже о ванных комнатах.

Терпеть коммунальный ад легче было с мыслью, что это временные неудобства. Как, собственно, и предполагал Ленин. Но спустя 10–15 лет после революции именно коммуналка оказалась преобладающим типом жилища в советском городе. И никакого массового расселения коммуналок так и не происходило.

Временное, как это часто бывает, становилось постоянным.

Позднесоветские коммуналки

В 1920–1930-е годы новые дома строили скромными темпами: их было явно недостаточно, чтобы вытащить советских граждан из трущоб, бараков и коммуналок. Потом грянула Великая Отечественная война. Часть жилого фонда разбомбили. В итоге после войны под коммуналки стали переделывать совершенно не приспособленные для этого помещения — склады, храмы, котельные.

Люди попадали в ужасные условия: жили 15 человек в комнате, четыре семьи вообще заселили в помещение бывшего крематория — без отопления, окон и с крысами.

Где-то к 1950-м годам стало окончательно ясно: коммуналки — это надолго. Для многих — на всю жизнь.

Коммуналки стали появляться даже в некоторых «сталинских» домах, спроектированных как жильё с отдельными квартирами, говорит Анастасия Назукина.

Советская власть никогда не декларировала, что будет строить новые коммуналки. Напротив, речь всегда шла об отдельных квартирах в новостройках. Ими государство награждало за особые заслуги передовиков производства, инженеров, партийных работников, учёных и т. д. Ну или отселяли в них туберкулёзных больных, чтобы те не заражали других людей в коммуналках. Но в целом отдельные квартиры были частью системы привилегий.

Самым «коммунальным» городом в СССР в конце 1950-х был Ленинград. Там в квартирах такого типа тогда жили около 70% граждан, говорит антрополог, кандидат исторических наук Илья Утехин.

Портрет среднестатистического жителя коммуналки составить невозможно, считает Утехин: это могли быть совершенно разные люди, от бабушки, получившей образование в институте благородных девиц, до тунеядца-наркомана или алкоголика. Профессора, милиционеры, музыканты, грузчики, секретарши — кого только не встретишь тогда в коммуналках. Разве что более-менее крупных партийных функционеров.

Когда разные миры сталкивались в коммунальной квартире, неуютно становилось всем. Например, обитатели коммуналки в доме на ул. Рубинштейна недолюбливали своего соседа, писателя Сергея Довлатова. Он жил там с 1944 по 1972 год. Причин недовольства было несколько, перечисляет проводник по коммунальным квартирам Санкт-Петербурга Денис Старостин.

Во-первых, у Довлатовых на троих (Сергей и его родители) была огромная по тем временам комната в 34,6 м². Когда отец ушёл из семьи, а мама переехала в соседнюю комнату, Довлатов остался один на такой непозволительно большой площади. Соседи требовали уплотнить Довлатовых, но оберегом для семьи стали связи мамы — она работала корректором в местной газете. Во-вторых, соседей бесила… высокопарность речи литератора. В-третьих, характер писателя был не подарок: мог резко высказаться или исполнить какую-нибудь пьяную выходку.

В эпоху застоя во многих коммуналках алкоголь тёк рекой и отравлял жизнь не только тем, кто его употреблял, но и их соседям. Они не имели права на самосуд, а милиция связываться с домашними алкоголиками желания не имела: «Коммунальная квартира?.. Разбирайтесь между собой сами!»

В 1960-х начинается массовое строительство панельных жилых домов. Это новая технология, она позволяет строить быстро и много. Глава СССР Никита Хрущёв обещает к 1980 году построить коммунизм и обеспечить каждую семью отдельной квартирой.

Годы шли. В коммуналках становилось несколько просторнее: некоторым семьям в самом деле везло, и они получали отдельные квартиры. Но по-настоящему массового расселения коммуналок не произошло. Коммунизм, к слову, тоже не построили.

Если первые коммуналки «из дворцов и конюшен» гармонировали со всем окружающим укладом — это был слом эпох, смена формаций, строительство нового мира — то поздние коммуналки во время эпохи застоя уже диссонировали, заметил в своей книге Алексей Митрофанов. Он знает, о чём говорит: он не только писал про эти квартиры, но и жил в них.

Затем его семья переехала в хрущёвку, в трёхкомнатную квартиру. Но в ней Митрофановым дали только две комнаты. В третью заселили чужого человека, который вскоре спился. Это была мини-коммуналка. Такое изредка, но происходило.

Так коммунальная жизнь не отпускала советских людей даже за пределами коммуналок.

Если очередь на квартиру или хотя бы более просторную комнату никак не подходила, а в коммуналке со своими соседями было невыносимо, можно было поменяться комнатой с другим человеком из другой квартиры.

С годами быт становился чуть проще — как минимум вместо печей, буржуек и примусов появились электрические и газовые плиты.

Михаил Карчик вспоминает, что в начале 1970-х на кухне в их квартире стояла старинная дровяная плита: «Она занимала около четверти пространства. На ней уже никто не готовил, да и дымоход у неё был забит основательно. Пользовались газовыми плитами, а старинную плиту использовали как столешницу».

Тем не менее прогресс в коммуналке ощущался как будто не так явно: описания жизни в раннесоветских коммуналках мало чем отличаются от описаний позднесоветских. И даже постсоветских: Денис Старостин рассказывает, что дочь Довлатова в нулевые приезжала в ту самую коммуналку на Рубинштейна, в которой прошло её детство. И сказала, что там ничего не изменилось.

Но даже если бы что-то изменилось, главное неудобство — необходимость делить свою жизнь с посторонними людьми — в жилье такого типа всё равно никуда не исчезла.

Как коммунальный опыт повлиял на людей

Понятие «коммунальная квартира» появилось в СССР. Но сам принцип проживания нескольких семей на одной площади стар как мир. Например, в Древнем Риме были инсулы — прообраз доходных домов. Да и до революции в России люди снимали не то что комнаты — отдельные углы в больших квартирах.

Так, в Петербурге 1912 года было около 150 000 «угловых жильцов», а в Москве койкой в общем помещении довольствовались почти 20% населения. Всё потому, что альтернатив особо не было — только что землянки, подвалы да бараки. Потому и жили как в казармах — и в этом смысле коммуналки вряд ли кого-то могли шокировать.

Но угол или комнату можно было поменять — найти получше, поприличнее, с менее противными соседями. Новация советской власти заключалась в том, что расселение было принудительным — и изменить положение человеку было практически невозможно.

Коммунисты хотели, чтобы коммуналки воспитывали в людях коллективизм, прозрачность и открытость. Парадоксально, это скорее привело к обратному — к атомизации, стремлению скрыть сокровенное от посторонних глаз, отмечала профессор Белгородского института культуры и искусств.

Другие исследователи тоже говорят, что атмосфера коммунальной квартиры отнюдь не способствовала торжеству коллективизма — напротив, порождала у жильцов враждебность, зависть и прочие негативные чувства.

Писатель Евгений Водолазкин во времена СССР прожил в киевской коммуналке 16 лет и теперь называет такое жильё облегчённой тюрьмой. По его мнению, с дроблением пространства человек дробится и сам, «становится мелким до неузнаваемости».

Илья Утехин называет коммуналки частным проявлением подхода советской власти к контролю за гражданами, который напоминает крепостное право.

Принуждение к коммунальности Сергей Голубков называет испытанием, ведь она «усредняет личность, бесцеремонно подчиняет обезличивающему стереотипу — "будь как все"».

В каких формах и для кого коммунальная жизнь приемлема (или не совсем) в современной России? Об этом читайте в продолжении нашего спецпроекта.